латифундистское землевладение отказывает сельским жителям в работе. Ребенок в лохмотьях с блеском в глазах смотрит на самый длинный тоннель в мире, недавно открытый в Рио-де-Жанейро. Этот ребенок гордится своей страной, и у него есть основания для гордости, но он не умеет читать и писать и вынужден красть, чтобы выжить.
Во всей Латинской Америке наплыв иностранного капитала в производственный сектор, встреченный с энтузиазмом, лишь усилил различия между «классическими моделями» индустриализации, описанными в истории развитых стран, и характером этого процесса в регионе. Система выбрасывает людей за борт, но индустрия позволяет себе роскошь жертвовать рабочей силой в пропорциях, превышающих те, что наблюдаются в Европе [101].
Между доступной рабочей силой и применяемыми технологиями нет никакой логичной связи, за исключением выгоды от использования одной из самых дешевых рабочих сил в мире. Богатые земли, чрезвычайно богатые недра и крайне бедные люди – это королевство изобилия и безысходности. Массовая маргинализация работников, выброшенных системой на обочину, тормозит развитие внутреннего рынка и снижает уровень зарплат. Сохранение существующего земельного режима не только обостряет хроническую проблему низкой сельскохозяйственной продуктивности из-за неэффективного использования земли и капитала на крупных неиспользуемых поместьях и малых фермах, но и приводит к огромному и растущему оттоку безработных работников в города. Неполная занятость в сельской местности перетекает в неполную занятость в городах. Растут бюрократия и трущобы, в которых оказываются люди, лишенные права на труд. Заводы не предоставляют убежища избыточной рабочей силе, но наличие этой большой армии резервной рабочей силы позволяет платить зарплаты, которые в несколько раз ниже, чем у рабочих в США или Германии. Заработная плата может оставаться низкой даже при росте производительности труда, а производительность растет за счет сокращения рабочей силы. «Сателлитная» индустриализация носит исключающий характер: в этом регионе с самыми высокими на планете темпами роста населения происходит стремительное умножение масс, но развитие зависимого капитализма – плавание, в котором больше мореплавателей терпит кораблекрушение, чем добирается до цели; в этих условиях гораздо больше людей отбрасывается, чем включается в процесс. Доля рабочих, занятых в производственной промышленности, среди общей активной рабочей силы Латинской Америки уменьшается: в 1950-х годах она составляла 14,5 %, а сегодня – лишь 11,5 % [102]. В Бразилии, согласно недавнему исследованию, «общее количество новых рабочих мест, которые нужно будет создавать ежегодно в течение следующего десятилетия, составит полтора миллиона» [103]. Однако общее число рабочих, занятых на заводах Бразилии, самой индустриализированной страны Латинской Америки, составляет всего лишь два с половиной миллиона человек.
Каждый день толпы людей из самых бедных регионов устремляются в города. Городские центры манят и слишком часто разбивают надежды целых семей, которые снимаются с места в поисках лучшей жизни, мечтая поймать удачу в великолепии цивилизации. Эскалатор кажется райским откровением, но одним блеском сыт не будешь: город отберет у бедняков последнее, застилая им глаза жестокими миражами недостижимого богатства – роскошными особняками, мощными автомобилями и технологичными устройствами, подобными Богу или Дьяволу. Однако он откажет несчастным в стабильной работе, достойной крыше над головой и обильной пище. По данным Организации Объединенных Наций [104], по крайней мере четверть городского населения Латинской Америки живет в «поселениях, которые не соответствуют современным стандартам городской застройки». Этот эвфемизм обозначает трущобы, которые в Рио-де-Жанейро называют фавелами, в Сантьяго – кальямпас, в Мексике – хакалес, в Каракасе – барриос, в Лиме – барриадас, в Буэнос-Айресе – вильяс-мисериас, а в Монтевидео – кантегрильес. В домах из жестяных листов, глины и дерева, которые вырастают за одну ночь на окраинах городов, скапливается маргинализированное население, брошенное в города бедностью и надеждой. В Перу этих людей называют хуайко, что на кечуа означает «оползень», поскольку лавина переселенцев с горных районов сходит к столице на побережье. Почти 70 % жителей Лимы родом из провинций. В Каракасе их называют тодерос[125], так как они берутся за любую работу: перебиваются случайными заработками, выполняют грязные или запрещенные задания – работают горничными, каменщиками, строителями, уличными торговцами, случайными электриками, сантехниками, малярами, а бывает, что нищенствуют, воруют; они согласны на все. Маргиналы размножаются быстрее, чем «интегрированные». ООН прогнозирует, что в ближайшие годы «неофициальные поселения будут приютом для большинства городского населения». Это будет большинство изгоев. Пока же система предпочитает заметать мусор под ковер. Угрожая пулеметами, она сносит фавелы на холмах в Рио-де-Жанейро и вильяс-мисериас в столице Аргентины, изгоняя тысячи нищих с глаз долой. Рио-де-Жанейро и Буэнос-Айрес прячут бедность, которую порождает система. Вскоре в этих городах, где расточительно расходуются богатства, созданные Бразилией и Аргентиной в целом, останется только видимость процветания, но не его издержки.
Внутри каждой страны воспроизводится международная система господства, от которой она сама страдает. Концентрация промышленности в определенных районах отражает прежнюю концентрацию спроса в крупных портах или экспортных зонах. 80 % бразильской промышленности сосредоточено в юго-восточном треугольнике – Сан-Паулу, Рио-де-Жанейро и Белу-Оризонти[126], тогда как голодающий северо-восток имеет все меньшую долю в национальном промышленном производстве. Две трети аргентинской промышленности находятся в Буэнос-Айресе и Росарио. Монтевидео охватывает три четверти уругвайской промышленности; аналогичная ситуация наблюдается в Сантьяго и Вальпараисо в Чили; Лима и ее порт концентрируют 60 % промышленности Перу [105]. Растущее относительное отставание внутренних областей, утопающих в бедности, связано не с их изоляцией, как утверждают некоторые, а, напротив, является результатом прямой или косвенной эксплуатации со стороны бывших колониальных центров, ныне ставших центрами промышленными. «На протяжении полутора веков нашей истории, – заявляет аргентинский профсоюзный лидер, – мы стали свидетелями нарушения всех искренних соглашений, предательства клятв, данных в отголосках гимнов и записанных в конституциях, и господства Буэнос-Айреса над провинциями. Мы видели, как армии и таможни, законы, созданные меньшинством и навязанные большинству, правительства, которые, за редким исключением, были агентами иностранной власти, создали этот гордый мегаполис, где сконцентрированы богатство и власть. Но объяснение этому богатству, которое горит клеймом на его гордости, мы найдем в лесах провинции Мисьонес, в опустевших деревнях Ла-Форесталь, в отчаянии сахарных заводов Тукумана и шахт Жужуя, в покинутых портах Параны, в исходе из Бериссо: роскошный центр окружен бедностью, которую больше невозможно скрывать или терпеть» [106]. В своем исследовании развития зависимости в Бразилии Андре Гундер Франк отметил, что, являясь сателлитом США, внутри самой Бразилии северо-восток выполняет роль сателлита «внутренней метрополии», расположенной в юго-восточном регионе. На эту поляризацию явно указывают несколько признаков: не только тот факт, что подавляющее большинство частных и государственных инвестиций сосредоточено в Сан-Паулу, но и осознание того, что этот гигантский город присваивает капиталы, которые создаются всей страной, и делает это посредством невыгодного торгового обмена, произвольной ценовой политики, привилегированных налоговых
