рефлексировал по данному поводу, мне было плевать и на коллег, и на работу, на всё, чем занимался прежде, я пустил дела на самотёк и механически исполнял обязанности. Потом, однако, пришлось придти к заключению, что впредь необходимо думать о работе только в рабочее время, а в остальное – полностью изгонять мысли о ней из головы. Но того, чем стоило бы её заполнить, у меня не было, обезразличив к прежним развлечениям, я внезапно обнаружил у себя массу нерастраченных сил и времени и принялся с усердием делать кое-какие заметки о собственной унылой жизни. Прекрасно помню тот душный августовский вечер, душный не столько из-за жары, сколько из-за прошедшего дождя, испоганившего воздух тяжёлой влагой, впустую заполнявшей лёгкие при вдыхании, когда я сел за тот самый стол в своей комнате, за которым успел провести бесчисленное количество часов перед компьютером, но на сей раз моё сердце нещадно колотилось, а руки немели от страха. Что это было, «поток сознания» в виде досужего нытья или личный дневник, которому я доверил самые сокровенные мысли, или всего лишь попытка объективировать свою жалкую жизнь, чтобы придать ей значение? Всё это и ничего в отдельности, тем более не «обретение времени», и именно постольку, поскольку мои записи не представляли собой чего-то определённого. Неуклюжие попытки маленького запутавшегося человечка, который последовательно лишал себя того, что приносило удовольствие. Потребовалась разыгрывающаяся ныне трагедия, чтобы в них появился смысл. Они до сих пор валяются где-то в шкафу на нижней полке и пусть там и остаются. Однако вскоре я ощутил подвох в новом занятии, оно отнимало много сил и времени, гораздо больше, чем у меня было в запасе, потому каждый раз, подступаясь к делу, я будто ощущал паралич воли, безумную, необъяснимую лень и часто пасовал, бросал всё и отворачивался, но чего-то иного, на что стоило бы обратить свой взор, не находил, и раз за разом вновь к нему возвращался. Вероятно, моя нерешительность обусловливалась прежде всего тем, что у меня отсутствовали какие-либо определённые идеи, которые могли бы привлечь внимание, захватить и повести вперёд, описание личных впечатлений я безо всякого основания перемежал воспоминаниями, препарировал чужие души, обнажал их гнилое нутро, высказывал о них всё, что накипело на душе, договаривал диалоги, несколько раз начинал фантастические повести, но быстро бросал, они вызывали такие же неприятные и постыдные чувства, как онанизм, не приносящий удовлетворения своей пустотой и искусственностью. Перед тем как случилось страшное, я практически забросил и это занятие, и только сейчас в ожидании смерти оно является моей единственной отдушиной, и, быть может, в том числе желание его избежать, заместив привычной рутиной, заставило меня сделать роковую ошибку.
Если будет позволено применить слог низкопробного романа, день начался обыденно, и ничего не предвещало то ли беды, то ли лучшей возможности из тех, что попадались мне на моём жизненном пути. Я добросовестно пошёл на работу и честно отсидел там 8 часов плюс обед. Вернулся домой, поел и нервно сидел у телевизора, отчаянно страдая от безделья и так же отчаянно не желая чего-либо делать, когда в зал с сияющим лицом вошёл отец и объявил, что нашёл способ пристроить меня в областное министерство экономического развития, если я этого, конечно, желаю. Я, конечно, желал, целиком и полностью, безо всяких колебаний, поскольку вся моя жизнь здесь давно перезрела и потрескалась, пребывание в родном городке превратилось в удивительно неуместный фарс, который давно надо было прекращать. Ранее я просто не знал, как, когда и чем он завершится, и тогда на одно мгновение вдруг подумал, что вот именно тот исход, на который я надеялся, который ждал всё лето, и, разумеется, в то мгновение совершенно не предполагал, что это всего лишь переходный этап, а конец совсем иной, конец, как, впрочем, и для каждого, – это смерть, в моём случае оказавшаяся невыносимо близко.
В тот вечер мы с отцом обстоятельно поговорили о моём будущем, подбадривая друг друга мечтами о грядущем влиянии и благосостоянии и кое во что непозволительно сильно веря и надеясь, как деревенские придурки, впервые в жизни дорвавшиеся до чего-то значимого, причём только для них самих. Если говорить конкретно, тот человек, заместитель министра, к которому нашлись подходы, был нам совершенно чужим, надеяться на полную поддержку с его стороны не следовало, через кого отец на него вышел, для меня осталось загадкой вплоть до нашей встречи. Я должен был подъехать к нему на работу в назначенное время для беседы, после чего предполагалось, что он решит, стоит ли предлагать мне участие в конкурсе на замещение должности и если да, то какой именно. Время нам сообщили особо, пришлось брать один день отпуска без содержания, чтобы подобострастно явиться к высокопоставленному благодетелю в назначенный срок. Тогда меня это не смутило, за неделю до поездки мыслями я был уже далеко и от работы, и от дома. Но в моих ощущениях присутствовало и нечто постороннее, не ностальгия по уходящему прошлому, не страх перед неизвестностью, который как раз таки вписывался в тогдашнее состояние, не грусть и не сожаление, не радость и не решимость, а что-то совершенно из ряда вон выходящее. Где-то глубоко внутри балластом сидело осознание искусственности предстоящих перемен, достигшее максимальной точки, когда ранним утром я смотрел из окна отцовского автомобиля на удаляющийся за лесополосой родной городок. Мы ехали на встречу, далеко не в первый раз я обозревал данную картину, однако так сильно она мне врезалась в память именно тогда.
Сейчас, вспоминая мелочи, сопутствовавшие моему переезду, я будто возвращаюсь к тому, с чего начинал свой рассказ. Как и Валентина Сергеевна я польстился карьерой, значимостью того, чем стану заниматься, и материальным благосостоянием в будущем. Однако моё стремление являлось не результатом переизбытка сил, того, что я достиг всех высот на прежнем месте, и настало время переходить на иной уровень, заниматься чем-то другим, а безмерного отчаяния бессмысленностью жизни, которую я бросал только потому, что она не получалась, наивно надеясь, будто дело не во мне, но в ней. Однообразные пейзажи как бы говорили, даже если изменится всё, то не изменится ничего, мои упования не имеют смысла, ибо они ни на чём не основаны, я скорее потеряю то, что имею, чем обрету нечто новое. Правда, в последнем я мог с полным правом сомневаться. Наша поездка являлась лишь попыткой, ничего ещё не было решено, причём не столько мной, одних моих желаний недостаточно, сколько посторонним и неизвестным мне человеком, чей образ мыслей был для меня неведом. Когда
