остро и получали особенный резонанс. Те, кто подвергся выговору, стали героями дня. Удар был нанесен всему делу реформы, самой идее «либерального самодержавия» и тем, кто
ее представлял. Первый удар был по Витте. Ход Плеве поставил его в фальшивое и даже некрасивое положение. Выговор был объявлен тем, кто откликнулся на
его зов и хотел
ему помогать. А защитить их он
не смог. Его положение в либеральной среде никогда не было прочным; оно стало теперь невозможным. Витте хотел бороться, но его дело было безнадежно проиграно. А Витте все еще этого признать не хотел. Он не понимал, как его можно было считать ответственным за действия Плеве. На страницах «Освобождения» смеялись над ним и давали ему единственный совет — уходить. Он пытался отстоять то, что было возможно, но Плеве был сильнее его. Самодержавие было с ним, а не с Витте. 26 февраля 1903 года был издан Манифест, совершенно противоречивший виттевской крестьянской программе, тому, что он хотел провести через Особое совещание[548]. А затем самое Совещание было закрыто, не доведя работ до конца, и все архивы переданы министру внутренних дел. Сделано это было помимо Витте, так, что об этом он узнал из газет[549]. Наконец, 6 августа того же 1903 года Витте был отставлен от поста министра финансов[550]. С ним и с его идеей «либерального самодержавия» было покончено.
Не меньший, чем самому Витте, удар был нанесен тому земскому либерализму, который еще верил в возможность либерального самодержавия и хотел работать с ним вместе. На глазах у всех обнаружилось, что представителем самодержавия был не Витте, а Плеве. Идея «либерального самодержавия» отходила в область химер и иллюзий.
Все это разыгрывалось во вторую половину 1902 и в первую 1903 года. И понятны последствия этого. Уже раньше кружком левых земцев и интеллигенцией был основан «Союз освобождения» и его заграничный орган «Освобождение»[551]. В июне 1902 года вышел первый номер журнала с его новой программой: «Прежде всего — долой самодержавие». К этому течению, превратившемуся в «освободительное движение», примыкали и те земцы, которые продолжали быть членами «Беседы»; тут было уже внутреннее противоречие. «Освобождение» и его руководители на инициативу Витте смотрели свысока, как на безнадежную, и вышучивали тех, кто мог к ней относиться серьезно. Но освободительное движение тогда еще не выработало своей тактики «обструкции» и «бойкота»; оно еще не старалось, как стало стараться потом, мешать таким начинаниям. Это за них сделало самодержавие; оно в эти годы начала движения стало вербовать движению новых сторонников. Так повторялась история обреченных режимов. Желая спасти самодержавие, Витте наносил ему роковой удар.
* * *
Витте был побежден и отставлен; либеральные земцы посрамлены за «бессмысленные мечтания» о соглашении с самодержавием. «Освободительное движение» сразу получало поддержку в событиях. Однако его лозунги еще очень медленно проникали в толщу народа. Россия для этого была слишком большой, разнокультурной и инертной страной. Что представлял из себя тогда российский обыватель? Не фанатики-революционеры, которые ждали революции еще в 1860 годах, не профессиональные политики из нашей интеллигенции, а juste milieu[552], масса, которая составляла основу и порядка, и власти? Это настроение всегда интересно измерить по объективным данным; их в известной степени можно найти в работах сельскохозяйственных комитетов.
Заведенная Витте машина уже не могла привести ни к чему, но все же вертелась. Комитеты были оставлены и работали. О чем они тогда думали? Если бы через два года их стали спрашивать, что нужно для подъема сельского хозяйства в России, их ответ был бы единодушен и прост. Комитеты бы заявили, что никакие улучшения в сельском хозяйстве немыслимы, пока не будет созвано Учредительное собрание на основе всеобщего, прямого, равного и тайного голосования для написания конституции. В 1902–1903 годах так не говорили и даже не думали. Работы комитетов не привели ни к чему, но они дали любопытный материал, который подвергся сводкам и переработкам[553]. Метод такой обработки страдал одним первородным грехом. Он не считался с тем, что резолюции комитетов зависели от ряда случайных причин, от личности и поведения председателя, от манеры вести заседания, от наличности в комитете людей, которые хотели провести через них свои взгляды. Эти условия сказывались на резолюциях, но от учета ускользали. Интересны были бы не столько сводки, сколько беспристрастные рассказы о том, как работали комитеты и почему были приняты их резолюции. Для иллюстрации я хочу припомнить Звенигородский комитет, в котором мне пришлось впервые выступить на общественном поприще. Он показателен для средней, обывательской России этого времени.
Таким характером комитет обязан был своему председателю графу Шереметеву. Это был один из тех представителей старого родовитого дворянства, которых уже тянуло к новым условиям жизни. Его воспитание заставляло его любить старину. Ее он любил как эстет, с трогательной и наивной нежностью; с любовью собирал, хранил и издавал литературу недостаточно оцененных и недостаточно ценивших себя русских талантов, как П. В. Шумахер и И. Ф. Горбунов[554]. Но одновременно с пристрастием к родной старине Шереметев был и культурным европейцем, знавшим и любившим европейскую жизнь и цивилизацию, готовым заимствовать от нее, что в ней было хорошего. Любовь к родной старине вела его, незаметно для него самого, к идеализации прошлого, к оптимистическому взгляду на будущее. Он верил в мирное перерождение России без скачков и переворотов. Стал одним из основателей «Беседы», убежденным поклонником земской работы; не чуждался третьего элемента, защищал его от нападок администрации, скандализуя свой круг дружбой с «неблагонадежными» элементами. В нем не было революционного темперамента, но много доверия и к власти, и к обществу.
Люди этого типа искренно обрадовались попытке самодержавия выйти на новый путь, поверили в ее искренность и поддерживали ее без задних мыслей. А личное положение председателя ограждало и его комитет от провокационного вмешательства администрации. Это сделало комитет ценным для наблюдения; современные настроения можно было в нем наблюдать в чистом их виде.
Я уже указывал, что по настоянию Д. С. Сипягина Особое совещание устранило земские собрания от участия в комитетах. Некоторые предводители [дворянства] по инициативе «Беседы» пригласили от себя членов земских собраний в полном составе. Так поступил рузский предводитель князь П. Д. Долгоруков, и его жест был отмечен «Освобождением» как «политически элегантный». Без похвалы «Освобождения» наш предводитель сделал то же самое.
Но он пригласил и меня принять участие в работах его комитета. Хотя я был с детства землевладельцем, но никакого отношения к земской деятельности не имел. Когда позднее я раз вздумал принять участие в земских
