выборах, то оказалось, что в списки избирателей я никогда не был вносим. Никаких поводов поэтому к моему приглашению не было. Едва ли можно его объяснить чем-либо, кроме желания предводителя возможно шире использовать всех сколько-нибудь заметных жителей его уезда.
Я получил приглашение после первого заседания, когда работы комитета уже начались. Я плохо представлял себе, в чем они заключались, и ехал из любопытства. Для меня, как интеллигента и адвоката, была интересна не судьба сельского хозяйства в России, а политическая игра, которая около этого вопроса стала разыгрываться; было соблазнительно увидать ее своими глазами.
Звенигород был в 15 верстах от железной дороги. По дороге я интервьюировал ямщика, пытаясь узнать, что он слышал про комитет. Я натолкнулся не только на незнание, но и [на] отсутствие интереса к вопросу. Ямщик был осведомлен, что в городе съезд, что много народу остановилось в гостиницах. Но, кроме вопроса о седоках и постояльцах, он не интересовался ничем; о том, что съезд делает, он не слыхал. В 60 верстах от столицы, где был «шум», кипела «словесная война» — еще царила «вековая тишина»[555]. Через три бурных года, когда в июле 1905 года на квартире Долгорукова в Москве собирался 3-й Земский съезд[556], в котором участвовали всероссийски известные представители земской России, и было известно, что съезд запрещен и что власти собираются его разогнать, С. А. Муромцев с грустью указывал мне на русское равнодушие. Он уже был втянут в игру, которая дала ему громкое имя, но его погубила. Он отлично видел слабые стороны общественного возбуждения. Не забуду его тогдашнего наблюдения: «В других странах, — говорил он, — весь город был бы около нас; у нас все сидят дома и выжидают, чем это кончится». Это равнодушие не противоречило тому, что через несколько месяцев те же люди кипели, бурлили и выражали только крайние мнения.
Но если равнодушию в столице в 1905 году Муромцев мог удивляться, то в уездном городе Звенигороде в 1902 году оно было естественно. Кроме профессиональных политиков из интеллигентов никого не занимал вопрос о направлении нашей государственной жизни. Ямщик повез меня к дому земской управы; я бывал там не раз в качестве защитника на сессиях окружного суда от Кружка уголовных защитников. Заседание уже началось; за длинным столом подковой сидело несколько десятков людей; я увидал многих знакомых мне москвичей, о которых не подозревал, что мы земляки; большинство было серое, из тех степенных крестьян, которые попадали в уездные гласные.
Разговоры шли неоживленно. Председатель расспрашивал неинтеллигентную часть комитета, стараясь втянуть его членов в беседу. Он сознательно принял такой метод работы; на многолюдном собрании легко «провести» готовую резолюцию. Этого он не хотел; он хотел развязать у крестьян языки, узнать, что они думают, без давления какого бы то ни было рода. Об этом он предупредил интеллигентов, просил их уступить младшим первое место, как это делают на военных советах. Этот план он проводил добросовестно. Но впечатления от работы, так поставленной, было грустно. Уровень прений был очень низок; он не подымался выше частных вопросов и претензий, для которых не стоило собирать комитетов.
Любопытна другая черта. В умах большинства сидела идея, что комитеты наделены властью и могут принять нужные меры, что-то приказать или запретить. Все были разочарованы, когда поняли, что происходит только теоретическая «разработка» вопроса. Для простого ума это было слишком тонко. Самая обстановка собрания, его официальный характер, присутствие на нем местных властей не мирились с тем, что комитет созван только для разговоров и ничем «распорядиться» не может. Было нетрудно убедиться, как обывателей мало интересовал наш государственный строй и как они были далеки от идеи разделения властей, от веры в пользу прений, резолюций, комиссий и т. д. Крестьяне наивно рассчитывали на «распоряжения», которые будут сделаны комитетом, когда они выложат ему свои пожелания. Они и интересовались лишь тем, чего можно было тотчас достигнуть. Когда затруднения, о которых они говорили, оказывались связаны с общими условиями жизни, они с ними мирились, как бы говоря: «Ничего не поделаешь». У них не было охоты идти к первопричинам, и наводящие в этом направлении вопросы интеллигентов встречались недружелюбно, как попытки «запутать» вопрос. По психологии комитета можно было понять, какие преимущества имела реальная власть над самой убедительной «оппозицией» и как власти было бы легко оторвать обывателя от демагогических программ интеллигенции. Власти было нужно много стараний, чтобы это свое преимущество потерять. Перед закрытием заседания председатель подвел итог тому, что говорилось, и формулировал вопросы, которые перед комитетом были затронуты. Работы были прерваны на несколько времени, а я был приглашен принять участие в составлении журнала с изложением прений.
В этой работе, уже в Москве, кроме председателя, участвовали Ф. Ф. Кокошкин и типичный представитель третьего элемента, ведший записи в заседании А. Н. Егорьев. Надлежало изложить прения, придав им хоть какую-нибудь систематичность и связность. Тут я дивился мастерству Ф. Ф. Кокошкина. Я давно знал его, но работать с ним мне до тех пор не приходилось. Я восхищался искусством, с которым он вылавливал в запутанной речи то, что было в ней ценного, систематизировал выступления, разбивал их на две идеологические группы, связывая каждое заявление с общим пониманием и находя стройность там, где казалась одна бестолковщина. Это искусство было особенностью таланта Кокошкина. Он обладал редким уменьем проникать в чужую мысль, иногда недостаточно ясную самому автору, и излагать ее с чарующей простотой. В громадном популяризаторском таланте Кокошкина была, правда, и оборотная сторона. Его не раз упрекали за излишнюю схематичность, за стремление все упрощать. В этом упреке была доля правды. Кокошкин был все-таки теоретик, несмотря на свое занятие земской деятельностью. Но бесспорные теории часто извращались капризами нашей действительности; многое шло не так, как это предвидел Кокошкин. Но в то время, в сумбуре русской реальности, Кокошкин был незаменим своим ясным умом и непоколебимой верой в торжество научных теорий. Не могу не прибавить, что при самом добросовестном отношении к делу наш отчет оказался все же прикрашенным.
Когда работы комитета возобновились, после крестьян заговорили интеллигенты; ими, кроме того, было подано много записок. Вспоминая их, я остаюсь при впечатлении о несоответствии их задаче, которая стояла перед Россией, т. е. преобразованию России без революционного потрясения. Были деловые записки, посвященные конкретным вопросам в рамках существовавшего строя без претензий его изменить. Они были часто и наблюдательны, и умны; указывали на несомненное зло и на действительные меры к его устранению. Но все же причины отсталости сельского хозяйства в России были не в указываемых этими записками частностях. Другие
