Как в угаре слушал Павел родословную, сказал вдруг:
— Какой же грех! С казни той кровное любовью сошлось!
— Земли-то вволю!
— А потомок Павлов в болото — на дно.
Гордеевна обернулась: будто Митька в сенях сказал.
Вышла. Павел поднялся: «Куда это она?..» Постоял у окна.
Гордеевна с ведром шла к колодцу.
На подоконнике — письмо. Посмотрел и сунул в карман.
Гордеевна вернулась в избу… Словно бы Митька на лавке сидит.
Он сложил, перевязал бечевкой удочку.
— Где же тут посидеть лучше?
— А где тебе теплее, там и рыба греется. Ветер холодный.
Он вышел из избы. На той стороне, за кладями, стоял Кирьян. За дорогой, в белом частоколе берез, хозяин нагнувшись сидел. Напротив — па крыльце красивая молодка в рябиновой косынке. Оглянулся. В оконце сеней тенилось лицо хозяйки.
«Ждут», — подумал Павел. Чуть прошел, присел у соломы накопать червей и дальше, дальше по кустам. Не спешил. Шел по тропке к Угре, а потом свернул. Не выдержал и побежал.
«Стой… стой!» — гавкал голос хозяина.
«Держи… держи!»-заливался его сын где-то рядом.
А в стороне взбешенно неслась женщина в рябиновой косынке. Впереди из-за дерева вышла старуха и подняла топор.
Повалился в овраг-падал в ветвяную чащу. Открывал глаза: луг… лес… луг… лес… низина сырая. Голые стволы. Вершины сплелись. Тянули неводом.
По краю склона, где тускнело свинцом небо, бревенчатая стена сарая. Сел рядом.
Никогда, никому, и отцу, не скажет, как забрел сюда.
Он пошел на север к железной дороге.
А дальше?
Было когда-то местечко. Туда и пробирался.
Ночь давняя, минувшая, не рассвела, а будто все озарялась трактирным фонарем на углу длинного дома, стругом заплывшего в снега, все пахла сеном морозным, играла музыкальной машиной-ревучими рожками про атамана.
Пашенька засыпал в темной комнатке на диване.
— Озяб, золотко ты мое, — прошептала хозяйка, укрыла шубой его, поцеловала. — Спи.
На двери задернула штору, разделась, сняла вспыхнувшие зелеными светлячками бусы, легла в постель.
— Тетя Даша, а откуда царя сбросили? С крыши? — спросил Пашенька.
— А как с крыши. Шапочку бриллиантовую сняли и сбросили.
— А он заплакал?
— Как не заплакать. В одной рубашке остался.
— А за что его сбросили?
— Одним подавал, а другим нет. Они и возгневались.
Из усадьбы выехали вчера, а сегодня уж в Москве, в трактире Малахова.
Антон Романович и хозяин трактира, молодой мужик в расшитой крестьянской рубахе, черноволосый, с воронеными глазами, сидели за столом.
Стоял графин с анисовой. Закуски в тарелочках: икра, капуста с клюквой, моченые яблоки, судак заливной в фарфоровом блюде.
— Ах, царь, царь наш батюшка! И не спросился и не простился, сокрушался хозяин, вытирал слезу.
— Ничего, ничего, Гордей. Долго не будет. Демократия пожарами разойдется, слезами поледенеет. Сами за царем побегут.
— Пока что, а нам, барин Антон Романович, дружки надо держаться. Я вашу милость век не забуду. Что надо — помогем. Грозить кто будет или что, сообчите, Поездом живо, а там лесом. На глаз не попадем, а топор не всплывет.
— Уладится, Гордей, уладится. Дело на этом месте пошире разведем. Капитал сколотишь — свое дело начнешь. За строгости и опросы разные не серчай. Без порядка и строгости нельзя.
— Как серчать за благодарение ваше! Бог с вами, бог с вами. Этого и в уме нет.
— Знаю, не дураку помог.
В прихожей зазвонил колокольчик.
Викентий приехал. Одним махом будто стряхнул с теч бекешу, скинул барашковую шапку. Скрипнула кожа белых намороженных бурок. С ним и Астафий Желавин: одет точно как барин, только молоденек и хвощеват перед ним.
— Брат здесь? — спросил Викеитий.
— Здесь. А младшенький спит. Умаялся, — ответил Гордей и открыл дверь в комнату.
Под потолком луною светила лампа. Антон Романович откинул салфетку и поднялся.
— Астафий, со мной, — сказал Викеитий Желавину. — К столу проходи.
Антон Романович взглянул на брата — сказал глазами: «Не смей!»
— Благодарим, барин, — ответил Желавин. — Мы в трактире. Щей.
— Щи сегодня со свежей бараниной, — сказал Гордей и подал шапку Желавину.
Викентий оглянулся.
— Я повторять не люблю!
Желавнн, в байковой длинной косоворотке, перепоясанный ремнем с медной тяжелой пряжкой, вошел в комнату-поклонился. Присел к уголку на стул с тонкой в талии спинкой. Один барин — напротив — покраснел, вот-вот крикнет; другой — чуть ближе по кругу, сцепив на столе пальцы рук, чуть опустив голову, следил за братом.
Гордей наливал в рюмки. Желавин отвел графин от себя и сказал:
— Не равняй.
— Разрешаю, — сказал Викентий.
— И с вашего разрешения не возьму.
— Почему?
— Разврат для мужика, — с гневом сказал Антон Романович. Задел рукавом рюмку. Водка разлилась по скатерти. Вышел из-за стола.
Желавин хотел встать. Рука Викентия легла на плечо.
— Ваша правда, барин Антон Романович, — произнес Желавин. — Посидишь разок и на второй барского захочется.
Гордей застелил залитую скатерть салфеткой и снова налил барину.
— Это ж надо что-то совершить, чтоб заметили и допустили к барскому, добавил Желавин. — И выйдет, что не по любви совершил, а за подаяние. Веры не будет. Станете сомневаться: за что поклонился. Вот Гордей с графинчиком подскочит, так ему вера. Он вещество от вас имеет и за это вещество подскочил. А я подскочу с графинчиком, что вы подумаете? Вещество ему не даем, а он подскакивает? Шут или проныра? Ведь за пустое никто не подскакивает. Так мир в понятии устроен. Гордей с вами и за столом может посидеть: в веществе взаимный вам интерес, а отсюда и вера проистекает.
— Астафнй, прекрати! — сказал Антон Романович, стоя в отдалении у оконной багроватой шторы.
— Не мешай, — проговорил Впкентий.
— Вы же сами учили меня, барин Антон Романович, каждое зерно мысли толочь, чтоб никакой соринки не оставалось. А то ветерок дунет-не в бровь, а в глаз попадет соринка-то.
— Толки, толки, — смирился Антон Романович и сел в кресло, достал из кармашка жилета часы. Просияло золото.
— Не из своего, а из вашего, — продолжал Желавин. — Стережете мужика, как бы он от барского не развратился. А с голодного — спалит. Царя нет. На чем вам держаться? И за кого держаться, если вдруг отпихнут и со смолою горящей к вашей усадьбе кинутся? Пока ваше вещество не пропало, нас обретите. Вместе все как один царь!
Гордей недовольно глядел на Желавина: «Ишь ты, стервец, хозяином разошелся. И гости не гости с такой мелюзгой».
— Иди-ка щей со свежей бараниной похлебай. А то с голодного живота своя голова палит как пустая солома, — сказал Гордей.
Викентий как сидел, сцепив пальцы рук на столе, так и не шелохнулся.
Где-то за стенами ревучие рожки снова возгласили песенкой атамана.
— Сбор! — сказал вдруг Викентий. — Ближе, брат. Где Павел? И его сюда. Сбор, я сказал!
Гордей привел Пашеньку. Все плыло перед глазами его, гасло и воспалялось, как недавней корью. Усадили рядом с Викентием.
Еще не поймет. Но потом оглянется. Глаза откроются в наш позор и разброд. Поделом всем, если бы Урок. А не урок — конец! В грехе и слабости перед Россией разбрелись, рубищем ее унижали, мужичонком, который на грузило гайку от рельса отвинтил, темное и глупое в родню ей заводили. Сами смеялись, — гневно вздохнул Викентий, по лицу словно что заволнилось — глаза потухали и мерцали. — Грехи теперь не замолишь, силу в старом не найдешь, а унизили не ее, а себя унизили перед всем светом. Иди этот свет со всех сторон и загребай от этого мужичонки землицу на десять Европ. Да откуда столько ее завелось? Кто добыл се и отстоял? Перекосилось, поползло от нас. Другая точка образуется. Россия, поверх дурного, взором где-то очень опасное углядела. В свободе-иностранный капитал свободно воцарится, в равенстве-не разберемся и поравняемся батраками у немецких и английских плугов, в братстве-разденут, нищей братией побредем без земли ко льдам. В ночи кромешной береза приснится, девка красивая, белоногая, а потом и забудется все, разметется по бескрайней свободе. Такая она!.. Газ, облако. Никто не назовет приметы ее. Химера! Дурман.
Звезда минучая — ударилась в песок, и нет. Россия найдет точку и соберется, горестная со спины, а обернется лицом новым, неожиданным… Но к делу. Напомню всем притчу, как две мыши попали в кувшин со сметаной, Одна, обессилев, потонула, а другая все лезла и лезла на стенку-билась. И сбился из сметаны комочек масла. Встала на него и ушла. Если было бы три мыши, они быстрее бы сбили комочек масла и спаслись.
Порознь погибнем! Мы, брат, всего лишимся, Гордей без трактира останется, Астафий с запяток слетит, когда доехал уж, чтоб получать от нашего совместного дела. А царь с нами! — Викентий встал и поднял руку.
