Порознь погибнем! Мы, брат, всего лишимся, Гордей без трактира останется, Астафий с запяток слетит, когда доехал уж, чтоб получать от нашего совместного дела. А царь с нами! — Викентий встал и поднял руку.
Бриллиант засверкал, озарил комнату поразившим светом.
Желавин упал на колени.
— Царь!.. Царь!..
— Не отречется. Вечный. Даст или воздаст! — сказал в тишине Викентий.
Гордей закрыл рукою глаза. В тени неподвижно стоял Антон Романович. Пашенька подбежал, прижался к отцу.
Петух в сарае возвестил время полночное.
— Запрягай лошадку, хозяин, — сказал Викентий. — Брат и Павел дома останутся. А мы погуляем на свободе.
Вернулись перед рассветом. Все трое за столом быстро попили, поели и беспробудно полегли по углам.
* * *
Павел вошел в знакомый с той давней ночи двор, будто вдруг сразу после метели зазеленел акварелью.
Вон и крыльцо, с угла окошко. Сам спал… «Сбор… сбор!..» Умолкли голоса. Да и что они в истории! Зарастает отжившее травой — простеньким быльем, как и не было ничего — все те же белые ромашки, все то же синее небо и тот же снег.
У сарая, в тени, женщина стирала белье в корыте
— Гордей Мироныч дома? — спросил Павел ее.
Она распрямилась, вытерла цветастым фартуком руки. Посмотрела на него.
— Так они не живут тут.
— А где же?
— В деревне.
— И тетя Даша?
— Да.
— Долг бы послать, — сказал Павел.
— _ Сейчас узнаю. Погоди.
Женщина скрылась в дверях на крыльце. Вышла с Пазухиным.
— Вот, Пармен, Дашу спрашиваем-показала она на стоявшего среди двора Павла.
— Долг послать, — повторил Павел.
— Зайди, — пригласил его Пармен в свою комнату.
Павел вошел.
«Сбор! Сбор!»-загомонили голоса.
Та самая комната перегороженная.
Пармен порылся в ящике стола. Нашел письма дарьи. в гости звала, по ягоды, и его, и соседей Он списал адрес на бумажку и подал Павлу.
— А ты что, родственник ее? — спросил он Лазухина.
— Нет. Тут жили отец с матерью. А теперь один
— Вина не хочешь? — предложил Павел.
— Не пью.
— Тетю Дашу знаю. А где же хозяин ее?
— В деревне. Там, видимо. Прошлой осенью приходил. Какую-то икону в сарае взял. Повздыхал и ушел.
— Что ж, спасибо, товарищ.
— А ты что, сидел где? — спросил Лазухин.
— С дороги. Помялся, — ответил Павел. — Я в этой комнатке когда-то ночевал. Давно. Помню, про царя что-то рассказывала и про барина. Богатый был. Гуляли тут… Убили, слышал?
— Не знаю. В курсе женщина тут одна. Недалеко живет.
— Да я так. Зачем мне. Пошлю долг, и все. А то мне далеко ехать. Ну, еще раз спасибо. А что за женщина? Родственница ее?
— Нет.
— Дайте адресок на случай. Мало ли что?
— Налево и прямо. А там бульваром. Дома большие стоят. Красный. В подвале Серафима живет. Дворником работает.
— А ты учишься где? Книги, смотрю.
Павел снял книгу с полки, полистал и сказал:
— Высшая математика. Богатым будешь. Сколько мыслей. А все с бессмысленной точкой в конце.
— Почему же бессмысленной? За точкой новое. Бесконечность, — сказал Пармен.
— Пошел. Счастливый ты.
Павел прошел улицей, потом переулком свернул к кладбищенским воротам.
За церковью посмотрел на часовенку, на невысокое окно и повернулся. Как раз напротив окна часовни, за дорожкой, могила. Отливал под цветущей бузиной черным мрамором камень. Приблизился Павел. Покоилась здесь Татьяна Сергеевна Опалимова. Зашел в оградку, постоял, будто бы в скорби, с волнением вдыхал душистый сладковатый запах, обдававший с куста. Нагнулся, поворошил засохшие цветы, слегка отвернул дернину под нетесаным затылком камня. Взял что-то.
Вышел через калитку других ворот. Огляделся.
Двое, мужчина и женщина, шли в гору к желтому дому. Прямо, пересекая улицу, блеснул стеклами трамвай.
Павел вытащил из кармана ржавый болт. Отвинтил глухую гайку. Вытряхнул в руку серебристую бумажку из-под чая. Развернул. Еще бумажка: зашифрованный адресок.
По адресу дома хозяина не оказалось. Соседи сказали, что работает он возле рынка, в будочке, сапожником.
Павел разыскал эту будочку, у рыночного забора стояла, сколоченная из фанеры. Дверь была раскрыта.
Мужчина в стареньком картузе, в фартуке косым сапожным ножом срезал кожу с подбойки на высоком каблучке туфельки.
— Шабанов Нил Лавреныч? — негромко спросил Павел.
Сапожник взглянул на Павла улыбчивыми бесцветными глазами, улыбчиво покосился на улицу.
— Что угодно, сударь? — отложил туфельку и потянулся к ящику с обувью.
Павел показал ему записку и ржавый болт кинул в фартук.
Садитесь, — показал сапожник на низенькую табуретку в будке и закрыл дверь на крючок.
Павел положил на ящик пачку денег, пистолет, пакет в коже_застроченный красными и черными нитками.
— Документы и письмо. Все!
— Как все? — удивился Шабанов.
— Дальше ваше дело.
Павел вылез из будки, быстро пересек улицу, скрылся за углом.
За домиком, на огороде, копался в грядках дачный сторож. Клубнику пропалывал. Земля нагрелась, рыхлая, в листьях клубничных цветы белые. Разную ряску да одуванчики выщипывал, выковыривал с корешками и в небо поглядывал, не высоко, а в даль, где снегами слеглись облака по голубому, ровному. Будто вздохнут и чуть тронутся.
Получше барина устроился Гордей: и в домике живи, платили и сверх давали, и угостят когда осетринкой и рюмочкой, чтобы хорошенько дачное сторожил. Как в старое время, колотушкой постукивал, дробная трель Далеко разносилась по лесу, и всем спалось спокойно постучит да прислушается, и в сторону, тихо стоял.
С осени здесь, после схватки с Викентием Романовичем, укрылся, зимой, как в берлоге, отлежался, отъелся, вином запился, что и глаза позаплыли.
И все ждал, ночью к окну подскакивал, к стеклу лицом прижимался. Лицо расплюснутое в стекле-то будто и не сторож, раздавленное что-то.
Чувствовал, приближается. Не то идут, не то едут ребята в хромовых сапожках. Да вот и стукнут в окно и наганом на дверь покажут.
Темнота за деревьями тоже ждала, чтоб страхом удавить сторожа прямо за дачами.
Гордеи покрутил корень в земле, все глубже пальцами забирал и вертел, тянул и расшатывал, и вот он, теплый, изорванный, липкий от млечного сока.
«Значит, и вырву», — так загадал и вырвал.
Хотел бросить корень в кучу и обернулся вдруг.
На тропке стоял Шабанов, в стареньком картузе, с чемоданчиком, улыбчиво так глядел на сторожа.
— С хорошей погодой, с долгожданными переменами.
— Заходи, — показал Гордей на домик. Под рубахой холодом трепыхнуло. Что-то не по себе стало.
Вокруг сосновый лес, виднелись дачные террасы, залитые по стеклам зеленью. Под склоном река тихая, ясная в лугах и во ржи. А за рекой пионерский лагерь.
Маковым лепестком опадал флаг на мачте. В домике пол грязноватый, пахло лесной сыростью. На столе куски хлеба, редиска завялая, бутылка с водкой. Одно окно прямо на дорогу. Кто подходил к дачам, кто уходил — далеко видать.
— Человек был, — сказал Шабанов улыбчиво. — Все секретное. Двадцать второго сбор на охотничьем месте.
Бывшая сторожка барская. Чай, не забыл?
— А что за срок такой? — спросил Гордей.
— Что-то начинается.
— Что же такое?
— А так понимай, война.
— Неужто! — Гордей замолился, и глаза вороновы округлились, как-то проскулил радостно:- Война, война.
Крепко поставил стаканы. Налил.
— А то что? — в свою очередь спросил Шабанов.
Гордей отмахнулся.
— Она, она. Ишь ты откуда. Она, она. Так ждать было. Вон ты в будке-то на морозе как? Что, бог-то не видел? Она, она.
Выпили в сыром и грязном.
— Чего-то зябко у тебя тут, — сказал Шабанов.
— От земли. Вода под полом, — Гордей поднял за кольцо половицу. На дне ледяном поблескивали бутылки, старый валенок, завязнув, стоял. — А вот сюда хотел от этой жизни во дно уйти, — произнес Гордей. — Ай новость-то, ай перемены! Война, война. Теперь комиссары во дно войдут.
— И ученые, — шепотом добавил Шабанов и показал на дачи. — Бога судят и предают.
Гордей вдруг спохватился, спросил:
— А что за человек был?
— С лица вроде, как тебе сказать, на того барина помолаживает.
— Какого барина? — не торопился с разгадкой Гордеи: сразу чего сказать толку нет.
— А кто может быть-то, а? — Шабанов улыбчиво поваживал глазами. — Был, помнишь, махонький.
Гордей, что-то припоминая, сообразил, взглядом в сальный стакан уперся.
— Того быть не может.
— Чего нет, того быть не может, Гордей Миропыч.
А чего есть, из того и выходит.
— Пропали они. Предал и их иуда Викентий. Не сдержал свои речи былые.
