Вот и готов. Взял пилотку, пальцем потер на ней звездочку.
В кроватке, раскинув ручонки, спал Ванятка. И когда Федор пригнулся поцеловать его, малыш будто бы улыбнулся ему в своих снах.
Катя, как можно тише, чтоб не слышал муж, с болью в горле проглотила слезы.
— Я провожу.
Она почти бежала за ним, так он торопился. Иногда останавливались проститься. Федор крепко брал ее за плечи, и она вздрагивала.
— Еще вон до того кустика.
А у кустика отдаляла прощание до ракитки, от ракиткн до столбов. На свой лад погуживали они у дороги тревожными в эту ночь вестями.
— Катя, гляди, Ванятка один не забушевал бы.
Катя улыбнулась и опустила голову. Мимо прошел Ьаташов. Молодец и красавец с тонкими смоляными усами. Черные глаза жгучи и дерзки.
— Знобит, Невидов?..
Катя глядела на дорогу. Отбелен туманом ее луговой плес. А дальше темнел притихший под звездами лес. Туда и ушла машина, увезла Федора.
«Что будет? — подумала Катя: и это все жизнь, от которой никуда не скроешься. — Что будет?» — не гадала она, а смирялась с этим прощаньем.
Катя вошла в комнату и с испугом остановилась.
В углу, возле окна, стоял мужчина в военном.
— Кажется, хозяйка? — сказал он.
— Да… Что вам?
— Почему дверь открыта? Не для вас сказано: закрывать! Лазутчик скрывается, а у вас все нараспашку. Я из контрразведки, — и он полез в карман, настороженно поглядывал на Катю, — Вот документы!
Показал какую-то книжечку. Стоял почти невидимый в тени, долго к чему-то прислушивался. С площади доносился шум идущей к границе пехоты и скрежет тормозивших машин.
— Подождем. Может, сюда и заскочит. Место подходящее… Да закройте дверь.
Катя закрыла дверь.
— Да кто?
— Леснику-то этому говорила, что с Угры. Вот и зацепочкэ.
— Какая еще зацепочка!
Что-то темнеет на полу.
— Лазутчик-то — землячок ваш. Ловягин.
Катя подняла темное с пола. Гимнастерка.
— Какой Ловягин? Викентий? Да, говорят, будто сдох, — и глянула в руки: гимнастерка грязная, рваная А где же Федина? На спинке стула висела… И поняла почувствовала хмурый взгляд из темноты.
— Осторожнее! — и тут со стоном выхватил из-за голенища нож и показал на младенца. — Если крикнешь…
Он сжал кофту на ее груди, потянул.
На войну твою сволочь вызвали. Уходи. Успеешь.
А нет — просись к садовнику за рекой. Отец мой — Ловягин. И постираешь…
Он не договорил. Два отдаленных взрыва донеслись, и сразу над городком, в стороне взмелось зарево.
— Завертелось… А гимнастерку верну… Встретимся еще, Катерина Невидова.
Он прыгнул в окно и скрылся.
Катя, держась за спинку кровати, хотела встать, но ноги ослабли и подломились.
— Феденька…
Вихерт проснулся с чувством озноба и тоски, будто ждало его что-то зловещее.
Еще темно.
На востоке чуть-чуть рябило, и было похоже, там кропил дождь.
Ровно в два часа в комнату к Вихерту вошел начальник разведки штаба дивизии майор Дитц, как всегда быстрый, оживленный. На моложавом холеном лице холодноваты глаза и жестоки морщины.
Когда-то этот шпион в числе иностранных специалистов почти три года прожил в Москве, был знаком с былыми богатыми семейками, в комнатки и квартиры которых, в тайную темнинку, тянул на золото матерый его нюх.
Дитц доложил о последних донесениях разведки, которые уже не могли ничего изменить.
— Русских тут мало, — добавил он, когда служебный разговор был закончен. — Если бы мы заманили поближе к границе главные их силы, тогда наша хватка была бы страшной, с хрустом хребта.
— Хребет в Смоленске.
— Наполеон, преследуя русских, смертельно устал, и, когда наконец обнял Москву, красотка, уже раздетая, отпихнула его.
— У нас руки покрепче. И все уже решено. Ты сомневаешься?
— Я не сомневаюсь только перед мертвыми.
— Не ворчи, Дитц.
Они вышли на крыльцо.
Борозда рассвета с сизыми и зябкими отвалами тянулась по горизонту.
Прибыл автомобиль с рацией и следом-два посыльных мотоциклиста.
Адъютант Вихерта положил в машину упакованную палатку и бутылку вина, укрыл в специальный ящик термос с чаем и термос с горячим завтраком. Фотоаппарат в кожаном футляре Вихерт повесил на спинку сиденья рядом с каской.
Машина в сопровождении мотоциклистов, с черно отливавшими автоматами и касками на ремнях, тронулась на одного из полков, где предстояла первая встреча с этой войной.
Вихерт оглянулся. У калитки стоял садовник под высокой березой ровесницей его изгнания.
— Сын старика — наш разведчик?
— Да. Сейчас за рекой, — ответил Дитц.
За поворотом дороги мелькнули госпитальные палатки, а дальше, на опушке, перед налитым росой лугом, — могильная траншея. Прислонены к деревьям белые кресты: скоро привезут убитых.
Машина быстро приближалась к бледневшей впереди полосе, которая вдруг отдалилась от кустов, — открылась пустота, обрыв, а за ним далекий теперь туман серебристо светающего неба.
По краю обрыва, в зарослях орешника, просторный окоп, накрытый маскировочной сетью с ветками и пучками травы.
Выставлены из-за бруствера рога стереотрубы.
Это наблюдательный пункт.
Из окопа в блиндаж ход. Там, в мрачном убежище с перекрытием из толстых неструганых бревен, кричала по телефонам немецкая пунктуальность и вымуштрованная жестокость, и, повинуясь ей, что-то там, где это было надо, передвигалось, останавливалось и готовилось, чтоб как можно хитрее поразить противника.
Офицеры уже ждали Вихерта, готовые к выполнению его распоряжении, и когда он спустился в окоп, все дрогнуло, приветствуя его.
Он подошел к брустверу и, чуя лицом дуновение холодного прелого воздуха из низины, оглядел пространство перед собой.
Вот там, правее, за чащинками зарослей, подтопленных росистым лугом, бугор. Туда устремится решающий удар, когда ходом боя силы русских будут скованы в центре, он, Вихерт, сокрушит на этом бугре все живое — откроет дорогу танкам.
Пойма внизу в сухих кочках, в осоке. Белел из травы водомерный столб, а чуть ниже по течению — выступ луга с ивой на мыске, от которого в сиреневой зыби круто заворачивала река. Там, у переправы, и вон в тех лозах затаилась пехота — слилась с травой, с кустами возле плотов и штурмовых лодок с пулеметами на бортах.
Прошелестел ветерок, и сразу с кустов посыпались, задробили капли. По склону заворошились лопушистые листья мать-и-мачехи и сникли в дреме.
Где-то в высоте вдруг зазвенело ясно и нежно: это жаворонок. Было видно, как он падал золотым веретеном.
Вон уже зажглась в сумрачном зевле лимонно-желтая полоска.
Трепетали в алмазной росе последние мгновения тишины и мира.
Еще две минуты.
«Подь-полоть, подь-полоть», — быстро позвал в полях перепел.
Еще минута.
Лица у людей неподвижны и напряженны.
На той стороне тишина.
В лощинах медленной поземкой вился пар над ворохами кустов и берез, поникших в задумчивости. А дальше лиловая полоса темнела непроницаемо: там затаились позиции русских, и не то человек стоял в просторе, не то деревце одинокое.
Еще полминуты.
На песчаную косу у самой воды сели грачи.
Все это: и далекий дым над лесом, и с шумом взлетевшие грачи мелькнуло мгновенным кадром в бескрайней панораме белесого рассвета.
— Господа, великий час наступает! — сдерживая волнение, негромко, жестковатым голосом сказал Вихерт.
Он смотрел на часы. Как точны они с теми часами, по которым Гитлер в своей ставке даст решающую команду истории?
Еще несколько биений секундной стрелки.
Вот, вот — сейчас.
И то, что тревожило и страшило, казалось невозможным по своей чудовищности, началось.
Около пяти миллионов немецких солдат и офицеров одетых, обутых, откормленных и вымытых перед походом в банях, пять миллионов, вооруженных автоматами и винтовками, ножами и пистолетами, пятьдесят тысяч орудий и минометов, отлитых в смраде Рура, около пяти тысяч самолетов, способных затопить огнем и смертью целые города, три тысячи бронированных чудищ все это, готовое убивать, давить, жечь, тронулось на всем протяжении границы.
Угрюмый, нарастающий гул поднявшихся в воздух самолетов возвестил война началась.
Самолеты уходили на восток — к Минску и Орше, там раскроются бомбовые люки.
Вот они, уже далеко, над первыми холмами России, над стогами в ранних лугах, над тихими избами в покое сладкого сна.
И едва лишь самолеты завалились за горизонт, как в лесном сумраке па немецкой стороне заметались зарницы и раздался грохот — содрогнулась земля в разъяренно ревущем пламени.
В ушах Вихерта зазвенело, а потом в наступившей вдруг тишине, перед глазами в какой-то желтой мгле высоко заскользили огненные полосы, а под ними поднимались и медленно падали в безмолвии зеленые нити.
