Нас здесь много, мы сильны, как никогда, но путь наш далек.
После совещания Вихерт пригласил всех поужинать в доме бывшего польского пана, в небольшом зале с высокими дубовыми дверями, на которых остались следы от врезанных когда-то в дерево бронзовых мечей. Они уже на вилле Вихерта в Германии, ждут, когда у хозяина будет время распаковать и другие ящики с картинами, хрусталем, с кубками, на которых в серебре и рубинах тускнело средневековье.
Раскрыты окна в потемки задичавшего сада.
Посреди зала — стол, накрытый тяжелой багровой скатертью. Сверкали бокалы рядом с темными толстыми бутылками из французских, итальянских и румынских подвалов, где в замшелых нишах выстаивался, крепчал игристый огонь этих вин. Высилась ваза с яблоками и апельсинами. Лежали тут и ломтики хлеба из польской ржи и пшеницы.
Вихерт встал и поднял высоко бокал с зеленым рейнвейном.
— Я хочу пожелать всем успеха в предстоящих сражениях. Когда над Германией была ночь, другим светило солнце, голос фюрера звал нас выйти из тьмы на тот путь, по которому шли рыцари ордена, чтоб германским мечом завоевать германскому плугу землю, а нашей нации _ хлеб насущный. Через несколько часов исторический сигнал возвестит о начале похода. За нашу победу! За великую Германию, за нашего фюрера, господа!
По залу прошелестело, черный блеск крестов дрогнул на мундирах, и в едином порыве руки взметнулись.
— Хайль!
Это сборище знало, как воевать; прошло через высшие классы военной выучки, где горький опыт прошлой войны не учил добру, а освещал дотошной памятью ошибки, чтоб не повторять их в будущем кровопролитии.
Были подняты бокалы за Вихерта с возгласами о егй доблести. Это приятно ему, но излишние похвалы возбуждают в других ревнивые чувства, а зависть чревата коварством.
Он сказал в ответ:
— Господа! Я уверен в каждом из вас. И в том случае, когда ваше будущее в какой-то степени будет зависеть от моего внимания к вашим заслугам, я буду справедлив, — сказал он так, чтоб вселить особое уважение к себе. Если даже такого уважения нет, то заботы каждого о своем будущем заставят ценить его, полковника Вихерта…
Со двора разъезжались машины и мотоциклы. Слышался треск моторов и смех.
— Это был музей, где нам, как за стеклом, показали, что такое ужин.
— Не болтай! Я успел проглотить кусочек сыра.
— Но мы выпили. А это намек: закусывай завтра в России.
— Говорят, девочки там… Француженки — сухой паек по сравнению с ними.
— У тебя, Мюллер, опыт по этой части.
— Я предпочитаю эту часть всем частям света.
Вихерт перед сном прошелся по саду. Завтра тяжелый день, и надо хорошо выспаться — быть бодрым и свежим.
Звонко пролился звук губной гармошки. Где-то раздался выстрел. Потом песня с выкриками. Все доносилось издали.
А тут тишина. Пьянило жасмином, сиренью и скошенной травой.
С треском пронесся мотоцикл по дороге.
«Неужели решено?»- подумал Вихерт, вдруг не поверив, что это последняя ночь, за которой в глубине континента, в хлебных и золотых землях откроются поля сражений — русские поля, и там, как мираж, далекая Москва с чудом кремлевских соборов.
Вихерт остановился возле фонтана с высохшим и заросшим травою бассейном. В темноте рядом зашуршало, и из кустов вышел садовник. Он прижимал к сердцу букет роз.
— Господин полковник! Смею ли сказать, изгнанный и отверженный. Но бог увидел и сжалился. На дороге России кланяюсь вам низко и желаю победы, — и, крестясь, протянул цветы. — Пусть первопрестольная такими же розами встретит вас.
— О, я слышу отличную речь! Вы русский? — взяв букет, удивился Вихерт.
Старик закрыл лицо руками и не то засмеялся, не то заплакал, плечи его дрожали.
А за рекой в этот вечер вроде бы тихо. Завтра воскресенье.
В высоте пурпурово окрашены закатом кучевые облака — к ясной погоде, по приметам.
После службы расходились командиры по своим домам.
На самой окраине городка, под кронами сосен, барак.
Первые два окошка от угла — Невидовых, комната и кухонька.
Федор давно дома. Укладывал под стеной дрова в поленницу. Только что наколол, и пахло от березовой коры талым сиегом.
В комнате раскрыто окно в полисадник. Зазеленели гряды укропа, и лук пустил сочное перо. У огорожи белые зонтики купырей; отступивший лес оставил их здесь рядом с дубком. Кто-то порубил его, и теперь будто в гневе вздымал он корявые, в бородавчатых наростях сучья. Федор еще прошлой осенью засмолил его раны и перевязал старыми бинтами. Бинты кое-где порыжели от сока, но листва прорвалась из почек, крепла зеленью.
Катя укладывала сына. Спит малыш. Она посмотрела на мужа, когда он тихо вошел, и улыбнулась.
После родов Катя, казалось, зацвела, как это бывает с каждой женщиной, когда неизбежное минет, и на душе легко, свободно, и еще ярче улыбка.
Катя в сиреневой кофте, свиты в косу ячменные волосы, а глаза ясны, блестят в них росинки.
Все это увидел вдруг Федор, когда жена, чуть повернувшись, остановилась перед окном, за которым розово сиял вечереющий воздух, и березы с черным хворостом грачиных гнезд будто уплывали куда-то…
По дороге провели под конвоем мужчину в распахнутом жилете. Шел он быстро, опустив голову. За спиной скручены руки веревкой.
Катя знала его. Здешний лесник. Вчера дрова привозил. Помнила, как поднесла ему стакан за труды. Он выпил и засмеялся:
— Так, говоришь, с Угры, лесникова дочка, — и показалось, что-то злое скрыл за смехом.
— Лазутчиков прятал, — сказал Федор. — С динамитом пришли, с отравой для колодцев. Один, сволочь, бежал. Так что в лес без меня пока не ходи.
Федор убрал под подушку пистолет и скрипевший ремень.
Уже темнело. Но свет никто не зажигает. Крадутся по городку слухи: вот-вот война, здешние людишки оружие достают, грозят расправой.
Катя хотела закрыть окно. Но Федор остановил.
— Пусть они боятся, нам это не к лицу. Я, между прочим, имею приз по стрельбе из пистолета. Так что мимо окна пулю не пошлю. А на сон я чуткий.
Где-то в полях звали с отрешенной грустью перепела: «подь-полоть, подь-полоть».
Млечный Путь мерцает над лесом туманной пучиной. вот всполох мигнул, и будто кто-то седой упал на колени перед окном, замахал руками.
«Уходи… уходи…»
Катя с ужасом пригляделась. Блестит в росе молодой дубок. И вот снова взмахнул ветками.
— Феденька, милый.
Катя прижалась лицом к груди мужа: вот так бы укрыться от тревог, которые всполохами бродили по горизонту, заглядывая сюда, в комнату, и сумрачно, быстро озирали кроватку, где спал малыш, и все падала и полошилась тень дуба за окном.
Ночь словно озарена светящимся изнутри изумрудом и замшелых кустах свистели, чокали и раскатисто щелкали соловьи, и звуки были прозрачны, сверкали.
Федор не спал. Прохладой с запахом цветущего табака тянет в комнату, и видно, как в проеме окна матово моросит сырость: тянет от леса туманами в городок.
Катя рядом, слабо вздрагивает ее рука на груди мужа. Веет белым покоем от лица: спит. Что-то зашептала и улыбнулась. А потом всхлипнула. Раскрыла глаза и вздохнув, порывисто обняла Федора.
— Утро снилась, Феденька, будто птицей прилетела я на наш двор. Тихо так, темно. А у двери коса стоит. Думаю, кто ж ее так поставил? Хотела в окошко заглянуть. А крылья враз отнялись и падаю, дух замирает. Тут и проснулась.
— А ты вот с Ваняткой — да наяву к своему окошку. А я потом, в отпуск. На станции меня встретишь. Чуть свет поезд приходит. В полях гречихой пахнет. Хорошо!
— Поезжай.
— Без тебя нет. Загорюю там. Хоть на край света, а с тобой.
— Да ведь и так на краю света нашего. А любовь, как дозорный, какую-то тревогу подает…
Из ночной глуши, как зеркалом, прорезала зарница.
Лицо Кати загорелось в туманно-розовом сумраке и сразу прокосило тьмой.
Кто-то застучал в дверь.
Федор сунул под подушку руку, сжал пистолет.
Снова стук.
— Невидов, ты дома?
Голос соседа, лейтенанта Баташова.
— Папироску, что ль? Опять курить бросил, — сказал Федор и поднялся.
— Немедленно! На площадь через десять минут, — услышал он.
Когда вышел в коридор, Баташова уже не было.
Раскрыта дверь на улицу. Печальное, похожее на стон гудение тяжко проныло в воздухе.
Федор бросился в комнату. Катя подала ему чистую, выглаженную гимнастерку, а старую повесила на спинку стула.
— Постираю потом, — сказала с грустью.
Федор одевался, и все казалось ему: что-то забыл, потерял. Быстро защелкнул ремень с пистолетом в кобуре.
Вот и готов. Взял пилотку, пальцем потер на ней звездочку.
В кроватке, раскинув ручонки, спал Ванятка. И когда Федор пригнулся поцеловать его, малыш будто бы улыбнулся ему в своих снах.
