и «обострял экономическую конкуренцию, социальные конфликты и межгосударственное соперничество до такой степени, что те выходили из-под контроля сложившихся на тот момент центров сил».[613]
Хотя кризисы неизбежны, реакции на них со стороны капиталистов, государств и народных масс крайне разнообразны в зависимости от конкретного места и исторической эпохи. Именно здесь Арриги основательно выходит за рамки экономической аргументации Бреннера или анализа разновидностей капитализма и типов государства благосостояния в зависимости от пройденного пути. Акцент на взаимодействиях между классами и государствами, который Арриги задействует для объяснения внешнеполитических решений гегемона (прежде всего того, в какой степени гегемон прибегает к военным средствам с целью воспрепятствовать растущим амбициям соперников), может быть применён и к объяснению внутриполитических решений. Арриги напоминает, что элиты и классы в пределах отдельно взятых политий черпают ресурсы и ставят цели, выходящие за рамки их собственных стран. Их взаимодействие с внешним миром можно понять лишь с точки зрения мир-системы как целого — динамику этой мир-системы нельзя свести к конкуренции между ведущими экономиками, которую прослеживает Бреннер, или описывать в терминах ничем нерегулируемых рынков, как об этом заявляли Томас или Милтон Фридманы, либо как это предполагается в предписаниях МВФ.
Для модели Арриги требуется параллель в виде анализа внутренней политической динамики держав-гегемонов наподобие того, который был предложен Моникой Прейсед[614] в проделанном ею сравнении разнообразных форм неолиберализма. Прейсед обнаруживает, что неолиберальные меры, которые оказались в состоянии внедрить на практике правительства США, Великобритании, Франции и Германии, отличались друг от друга. Приватизация корпораций происходила во Франции при Шираке и в Великобритании при Тэтчер, а кроме того, в Великобритании было приватизировано принадлежащее правительству муниципальное жильё, в котором проживало 30% населения страны. Однако в Германии или Соединённых Штатах приватизации практически не было. В США главной неолиберальной мерой было сокращение налогов, тогда как в Великобритании это делалось лишь отчасти, а в Германии и Франции почти вовсе не происходило. В Соединённых Штатах при Рейгане были сокращены социальные льготы для бедных, но не для среднего класса, а в других трёх странах социальные программы сохранялись преимущественно невредимыми. Дерегулирование было главным образом ограничено Соединёнными Штатами и финансовым сектором Великобритании.
Это варьирование, с точки зрения Прейсед, указывает на необходимость анализа специфических процессов формирования политики в каждой из стран. Для этого мы должны обращать внимание на внутриполитические механизмы в отдельно взятой стране точно так же, как и на глобальные капиталистические циклы. Все перечисленные разнообразные меры могут быть обоснованы с точки зрения рыночного фундаментализма — «идеологии, [которая] настаивает, что частный сектор является эффективным и динамичным, тогда как государство разбазаривает ресурсы и является непроизводительным»,[615] однако эти меры внедряются акторами, которые ограничены внутренней политикой точно так же, как и международной. Отдельные и при этом варьирующиеся успехи неолиберализма можно объяснить лишь в том случае, если сочетать мир-системный анализ с пониманием внутриполитических механизмов держав-гегемонов. Именно в этом заключается задача моей книги, поскольку, несмотря на то что элиты и классы дисциплинируются глобальной экономикой и черпают из неё ресурсы, а также участвуют в геополитике, они организуются и действуют посредством институтов, которые по-прежнему остаются национальными — и первым таким институтом оказывается нация-государство.
Конец холодной войны и социалистической альтернативы
Одной из сил, которая могла заставить капиталистов поступиться прибылями и обеспечить их работникам лучшее обращение, чем то, которое задавал бы баланс классовых или рыночных сил, был страх Советского Союза. Сколь бы преувеличенным сейчас в ретроспективе ни казалось воображение советского коммунизма в качестве жизнеспособной альтернативы американскому капитализму, американские элиты действительно боялись привлекательности коммунизма или по меньшей мере социализма для своих работников, поскольку в первые два десятилетия после 1945 года Советский Союз шёл в ногу с американскими темпами роста, а в некоторые годы и превосходил их,[616] продемонстрировав технологическое совершенство с запуском спутника в 1957 году. Помимо Соединённых Штатов, «вне Советского Союза в 1950-х и даже 1960-х годах присутствовало много образованных и идеалистичных людей, для которых вера [Хрущева в превосходство социализма над капитализмом] не казалась нереальной».[617]
Решение поступиться прибылями или относиться к своим работникам с достоинством, чтобы одержать пропагандистские победы над Советским Союзом, капиталисты не принимали по собственной инициативе. Заметное меньшинство американских капиталистов в самом деле рассматривало даже умеренные требования гражданских прав и социальных льгот и правительственные уступки в этих областях как признаки наличия в Соединённых Штатах коммунистического влияния, а не как противоядие от его привлекательности (наиболее крайним проявлением этой точки зрения было Общество Джона Бёрча).[618] Однако геополитическая конкуренция влияла на внутреннюю политику, скорее, благодаря усилиям президентов и конгрессменов, чьи должностные полномочия охватывали внешне- и внутриполитические сферы.
Сплочённые элиты, которые определяли внешнюю политику США в послевоенные десятилетия, определённо рассматривали американскую и советскую системы как конкурирующие за лояльность общественности в Европе и Третьем мире. Американские власти боролись за поддержку со стороны других наций в значительной степени посредством экономической помощи — наиболее известным примером в данном случае является план Маршалла, — но в то же время стремились преподносить Соединённые Штаты в благоприятном свете. К принятию реформистских мер подталкивал страх, что советские пропагандисты могут воспользоваться тёмной стороной американской реальности.[619] Судьи Верховного суда, равно как и конгрессмены, рассматривали гражданские права в качестве способа противостояния советским живописаниям американского расизма (кстати говоря, точным).[620] Как утверждал по этому поводу в 1954 году, через несколько месяцев после решения по делу Брауна против Совета образования Топики,[621] вице-президент Никсон, «на нашей планете есть 600 миллионов человек, которые обеспечивают баланс сил и не являются белыми. Они пытаются определиться, будут ли они на стороне коммунистов или на нашей стороне… Один из факторов, который окажет громадную помощь нам здесь, в Соединённых Штатах, это демонстрация примером, словом и делом того, что мечта о равенстве — равенстве возможностей, образования, занятости и прочего — сбывается».[622]
Президент Кеннеди в своём первом и единственном большом выступлении на тему гражданских прав 11 июня 1963 года также заявлял: «Мы проповедуем свободу по всему миру, и мы идём на это, и мы лелеем нашу свободу здесь, в своей стране. Но скажем ли мы всему миру и, что гораздо важнее, самим себе, что мы живём в стране, где свободны все, кроме негров? Что у нас нет граждан второго сорта, за исключением негров? Что
