записки шли к первоисточнику зла. Но они не указывали,
как его устранить. Отсутствие опыта в управлении государством позволяло смотреть на трудности этой задачи очень легко. Основной вопрос — как при тогдашнем состоянии власти, народа и интеллигенции использовать инициативу исторической власти и помочь ей преобразовать Россию, не соскользнувши в авантюру революционного переворота, — нашу общественность не занимал.
Для иллюстрации этого я хочу пополнить рассказ воспоминанием о своем собственном выступлении в комитете; оно характерно и для тогдашней политической атмосферы, и для того, как тогда можно было делать «карьеру» в нашей общественности.
От меня никто не ждал ничего. Но мне самому стало неловко не принимать активного участия в комитете и ограничиваться позицией «наблюдателя». Я решил, по примеру других, представить «записку».
Большинство вопросов, которыми комитет занимался, были от меня очень далеки. Я не был настоящим сельским хозяином; доходов с имения не получал и получать не стремился. Мое хозяйство было тратой денег. Может быть, поэтому у меня сохранились с крестьянами наилучшие отношения, а о затруднениях, которые стояли перед хозяином, я знал лишь понаслышке. На них я глядел равнодушными глазами горожанина и интеллигента. Вопрос о процветании сельского хозяйства, в том числе и крестьянского, был для меня предлогом, к которому я мог прицепить политические идеалы правового порядка. Я тогда не принадлежал ни к какой-нибудь партии, ни к «Союзу освобождения». Я подошел к теме самостоятельно и лишь по обыкновению всех, кто имел счастье знать Л. В. Любенкова, пошел с ним посоветоваться и получил от него, уже разбитого параличом, благословение. Так я написал жиденький доклад, закончив его рядом общеполитических тезисов.
Доклад был элементарен и, как это и полагалось русскому интеллигенту, все выводил из ряда теоретических предпосылок. Сельская промышленность, рассуждал я, есть вид промышленности вообще, а значит, для своего преуспевания требует тех самых условий, как и всякая промышленность, т. е. свободы инициативы, ограждения прав и т. п. Из этого я делал все прочие выводы. Я затронул и крестьянский, и земский вопрос, выступал против крестьянской сословности, ратовал за расширение компетенции земства и т. д. Конечно, ко всем этим вопросам я отнесся с тою поверхностностью, с которой общественность вообще тогда давала советы. Я ограничился провозглашением принципов, не думая ни о постепенности, с которой их можно было вводить, ни о том, как примирить равноправие с теми особенностями крестьянского положения, которые для него оставались полезными. Смущаться этими затрудненьями казалось такой же отсталостью, как затрудняться наделять безграмотное население полнотой политических прав. Моя записка отражала в себе правильность направления либеральной политической мысли и беспомощность в практическом осуществлении этой мысли. Много позднее, когда в IV Государственной думе мне пришлось быть докладчиком закона 6 октября 1906 года и когда, почти одновременно с этим, я докладывал сначала Петербургскому, а потом Московскому юридическому обществу план практического разрешения аграрного вопроса, напечатанный уже накануне революции в «Вестнике права»[557], я мог осознать, каким лепетом были наши записки и прославленные кадетами их законопроекты в I Государственной думе. Я мог убедиться, насколько нам могло быть полезно прохождение бюрократической школы под руководством таких реализаторов, каким был Витте! Но на этих главных вопросах я в своей записке остановился недолго. Я скоро перешел к тому, что было более знакомо нам, интеллигентам, к благодарной теме о беззащитности обывателя против власти, о бессилии законов в России, о неогражденности личности перед государством, о беззакониях, которые существуют благодаря отсутствию гласности, и т. п. В порядке таких рассуждений я дошел до «свободы печати»; ни конституции, ни Земского собора, ни привлечения выборных представителей для обсуждения законодательных вопросов я не касался. Я понимал, что, если идти дальше, в среде комитета начались бы разногласия. Я не хотел нарушать мир и согласие, не подозревая, что и мой столь осторожный доклад все-таки окажется бомбой.
Я послал записку в Звенигород накануне очередного собрания. Председатель управы Артынов, ночевавший у предводителя, мне рассказал, как утром предводитель протянул ему мою записку со словами: «Полюбуйтесь…» Она не могла ему понравиться шаблонностью содержания и уклоном в политику, но он сохранил корректность и вида не показал.
Заседание началось с оглашения наших записок. Прения были отнесены к голосованию тезисов. Пока я свою записку читал, многие улыбались, как чему-то знакомому. Иные, особенно мой земский начальник Сумароков, делали жесты негодования. В перерыве я ощутил, что попал в «герои». При большем опыте это можно было предвидеть; но интересно было, как официально отнесется ко мне комитет и особенно как в душе будет реагировать его серая масса — крестьянство.
Когда при обсуждении записок очередь дошла до моей, нас ждал сюрприз. Земский начальник Сумароков заявил, что записка не имеет отношения к делам комитета и что он протестует против ее обсуждения. Это был для комитета неожиданный тон. Председатель его осадил. Он объяснил, что один ответственен за ход работ, что записку считает относящейся к делу и что, если Сумароков хочет, он может от обсуждения воздержаться. Сумароков просил отметить его заявление в протоколе, но в зале остался. Началось обсуждение. Первые главы записки, крестьянский и земский вопросы, бесспорно, входили в тему занятий, а некоторые, на первый взгляд, безобидные тезисы (Крестьянский банк) вызвали неожиданно споры. Протест Сумарокова обнаруживал свою тенденциозность, и ему стало совестно. Вопреки первоначальному заявлению он принялся делать замечания с места, вполне приличные, иногда даже благожелательные к моим тезисам, и только когда очередь дошла до более щекотливой главы об «ответственности должностных лиц» за беззакония, он уже другим, мирным тоном, как будто чтобы оправдать недавнюю резкую выходку, сказал, обращаясь ко мне: «Но послушайте, Василий Алексеевич, какое же отношение имеет это к сельскому хозяйству?..» Тут последовал для него главный конфуз. Один из крестьянских земских гласных, типичный домохозяин, в армяке, с длинной бородой, не раз принимавший участие в прениях, притом в самом охранительном смысле, неожиданно встал и, обращаясь к председателю, заявил: «Ваше сиятельство, это самое главное…»
Это замечание, вышедшее из крестьянской консервативной среды, произвело громадное впечатление. В дальнейшем я для приличия стал приводить к каждому тезису пояснения, почему эти тезисы, даже свобода печати, к сельскому хозяйству все же относятся. Со мной больше не спорили. Правые члены комитета, вероятно довольные той умеренностью, которую я обнаружил в политической области, видя, что обычно послушная крестьянская масса не с ними, не захотели углублять задетых мною вопросов и предпочитали молчать; все мои тезисы прошли единогласно. Это, конечно, не означало, что комитет был с ними согласен и даже что их понимал. Это было общим явлением. Так «проводили» резолюции через
