чем «литературе предмета». Русская проблема стала казаться очень простой с тех пор, как все свелось к замене самодержавия народоправством по четыреххвостке. И сама обывательская масса медленно двигалась за новыми вожаками; они говорили ей вещи понятные и приятные; по ее пониманию эти вожаки вели за собой революцию и потому должны были уметь ею владеть. В этой надежде самое разнообразное общество двигалось влево.
Те, кто не хотел идти в хвосте за революцией, но терял веру в самодержавие, оставались без почвы; они наблюдали и ждали. Одни принимали новый курс с философским спокойствием, другие — с ироническим смехом. Однажды на журфиксе председателя Московского окружного суда Н. В. Давыдова после чтения различных правительственных документов и переписки, возбуждавших общий смех, Н. В. Давыдов заметил: «Когда и где это бывало, чтобы гостей целый вечер забавляли, как веселой и занимательной литературой, чтением официальной корреспонденции?» Другие смеяться уже не могли. Я помню это время, помню почтенных, разумных, влиятельных людей, которые впадали в отчаяние. «Так продолжаться больше не может», «Когда это кончится!» — вот фразы, которые все говорили и на которые никто не мог дать ответа. Создавалось нездоровое тревожное настроение, которое является великолепной питательной средой для революционных дерзаний. Они были заранее окружены общим сочувствием и молчаливым содействием. И Плеве, который, основываясь на воспоминаниях прошлого, боялся не революции, который, имея главу Боевой организации[563] Азефа своим тайным сотрудником, террористов не опасался, 15 июля 1904 года пал от руки террористов под руководством Азефа.
Глава XII. «Весна» Святополк-Мирского. Попытка «либерального самодержавия»
Эта смерть была встречена почти всеобщею радостью. Радовались даже те, кто по убеждениям не мог убийству сочувствовать. Помню, как в этот день Св. Владимира я возвращался из Клина, с именин В. И. Танеева. Кто-то мне эту весть сообщил. В купе вагона я встретил кн[язя] Е. Н. Трубецкого и сказал ему новость. Все бывшие в вагоне незнакомые люди ответили радостными восклицаниями. У самого Е. Н. Трубецкого сразу просияли глаза, и он поднял руку для крестного знамения, выражением лица как бы говоря: «Слава Богу!» Но тотчас опомнился и сказал: «Царство Небесное!»
Радовались смерти из понятного чувства озлобления на временщика, который сделал России столько непоправимого зла. Но, кроме того, всем стало сразу ясно, что прежняя политика продолжаться не может. В этом общество не ошиблось. Плеве был последней ставкой агрессивного самодержавия; в самом окружении государя эта политика уже вызывала сомнения. Я говорил, что и сам Плеве ей, по-видимому, больше не верил. Перелом направления после убийства министра был очень понятен, а в последние годы России вовсе не нов. Мы получили «сердечное попечение» Ванновского после убитого Боголепова, друга Финляндии Оболенского после убийства Бобрикова[564]. На такую же роль примирителя с русской общественностью после В. К. Плеве был назначен кн[язь] Святополк-Мирский[565]. Такое назначение было бы очень хорошо после убийства Сипягина, но два года управления Плеве так увеличили трудность задачи, что она была не по силам честному и благодушному Мирскому. Для того чтобы справиться с такою задачей, нужен был человек калибра Столыпина. Мирский им не был.
Его назначение было сначала встречено недоумением. Его недостаточно знали. Но его личность скоро определилась. Это был человек идеальной честности и душевной чистоты. Позднее, во время его опалы, я с ним познакомился; эти его свойства бросались в глаза. Мало было людей, которые бы внушали такое доверие, в которых так мало было заметно лукавства или задних мыслей. Может быть, поэтому он был так чувствителен ко всякой неправде других, и она его так огорчала. По своему существу Святополк-Мирский не был политик и потому сумел остаться насквозь джентльменом. Многих удивляло: как мог он при таких свойствах служить при Сипягине товарищем министра внутренних дел? Но Мирский был человеком военным; подчинение дисциплине было для него не «тактикой», а «нравственным» требованием. Он служил самодержцу по тексту присяги, не за страх, а за совесть. Политики, которые требуют голосования по решениям партии, должны понимать, что человек, воспитанный в служебной дисциплине, менее их мог отстаивать обязательность своего личного мнения и бросать пост, на который он был государем поставлен. Святополк-Мирский вышел из службы в Министерстве внутренних дел тем же, кем в нее вступил, — рыцарем без упрека и страха. Так военные выходят незапятнанными из проигранной ими кампании, если честно повиновались приказам.
Эти свойства чистой души, отсутствие забот о личной карьере Святополк-Мирский принес на пост министра внутренних дел. Это было важно и ценно. Но какой программой собирался он спасать самодержавие от врагов, которых создала политика Плеве?
Святополк-Мирский прошел школу административной службы, а не общественной деятельности; он знал свой лагерь и его недостатки; признавал его вину за то, что происходило в России. Боевую политику против общества он осуждал. Но он мало знал нашу общественность и совсем не подозревал, в какое состояние политика Плеве ее привела. Его понятие об общественных деятелях было отсталым; оно составилось по тем избранным людям, с которыми ему приходилось встречаться. В лагере противников власти Мирский знал или революционных утопистов, с которыми никакое соглашение невозможно, или людей либерального, но государственного образа мыслей, которые должны были быть опорой для власти. Потому он надеялся, что, устранив бессмысленные репрессии Плеве, он спокойствие сразу вернет. Он не знал, что знакомый ему либерализм уже переродился и примирения с властью сам не хотел.
Соответственно своему пониманию Мирский счел нужным тотчас успокоить раздражение общества. Во вступительной речи к чинам Министерства [внутренних дел] он сказал нашумевшие слова о «необходимости доверия к общественным силам» и приступил к отмене главных одиозных мер Плеве[566]. Многие состоявшиеся высылки были отменены, начатые тенденциозные ревизии земств прекращены. Новый дух министерства почувствовался тотчас в печати. Кн[язь] Е. Н. Трубецкой напечатал в «Праве» знаменитую статью, которая смелостью и ясностью выражений произвела впечатление бомбы[567]; через несколько дней «Гражданин» или «Московские ведомости», или и тот и другой, объявили, что они долго ждали для «Права» заслуженной кары, но, не дождавшись, принуждены признать, что это, очевидно, новый курс Мирского и что такой курс есть измена[568]. Для первых шагов это было красноречиво и давало Мирскому право на кредит у нашего общества. Но общество уже было не то. Его требования все возрастали. Помню, что даже «Беседа» не вполне была удовлетворена вступительной речью Мирского. Ему поставили в вину, что он упомянул о Манифесте 26 февраля 1903 года. А. А. Стахович, сослуживец Мирского по полку, рассказывал в «Беседе» о своем первом после назначения свидании с ним и об упреках, которые он ему
