честным хотя пассивно…
Пусть уходит — и пусть уходит скорее, чтобы дать место другим, чтобы открыть простор для нового эксперимента… Во всяком случае, нам, которые ничего не ожидали от „нового курса“, его скорая ликвидация может быть только желательна»[572].
Вот как освободительное движение относилось к политике Мирского.
Земцы, к счастью, этими настроениями проникнуты еще не были. Политические руководители остались при своем остроумии. Совещание земства собралось и, как должно было признать «Освобождение», превратилось, несмотря на свой частный характер, в «историческое событие громадной политической важности»[573]. Это не преувеличено. Впервые и вернее, чем когда-либо позже, здесь прозвучал голос зрелого русского общества.
На съезд собралось все, что было лучшего в земстве[574]. Съезд был не многолюден, около 100 человек. Были и председатели управ, и предводители, и просто выборные гласные. Все были земские люди. Фронт присутствовавших был все же очень широк; здесь были и идейные защитники самодержавия, как Д. Н. Шипов, и старые конституционалисты, как Петрункевич и Родичев. Они в то время могли еще делать общее дело и иметь общий язык, как и в «Беседе», и большая половина членов этого съезда действительно принадлежала к «Беседе».
После трехдневного совещания (7–9 ноября) съезд принял программу, изложенную в 11 пунктах[575]. Это та самая программа, которая была принята земцами на шиповском совещании в мае 1902 года и за которую всем был объявлен высочайший выговор. Она — логическое развитие реформ 1860-х годов, крестьянской, судебной и земской; классическая программа русского либерализма, не терявшего надежды на «увенчание здания», но и не ставившего его непременной предпосылкой. В 1902 году на этой программе могла бы состояться совместная работа либерального общества и правительства, чего тогда испугался Плеве. Теперь, после двухлетней политики Плеве и пропаганды освободительного движения, даже Земское объединение этим удовлетвориться уже не могло. В мае 1902 года земцы говорили только о большей свободе печати. Теперь, в ноябре 1904 [года], именно земцы первые не в анонимных статьях нелегальных журналов, а открыто, за личной ответственностью, единогласно приняли пункт о народном представительстве.
Правда, единогласно высказавшись за представительство, земцы разошлись по вопросу о его полномочиях; против 71 голоса, поданного за конституцию, 27 голосов были за совещательный орган[576]. Но от этого мнение большинства вышло только определеннее. Может быть, именно благодаря этому разногласию точки на i были поставлены и стало ясно, что речь идет «о конституции». С другой стороны, было характерно для земской России, что даже идейные враги конституции прежнего самодержавия уже не хотели; и они признавали необходимость иметь выборный совещательный орган. В единодушном утверждении этого было первое значение съезда. Выставляя это требование, земцы уже отходили от программы, на которой могло когда-то состояться их соглашение с Витте. Политика Плеве плоды свои принесла. Впервые прежнее самодержавие было осуждено всеми земцами, и большинство их требовало уже конституцию. Подобного поступка со стороны русских земств в истории его еще не было.
Но в этом съезде была другая особенность, не менее важная, но, конечно, гораздо менее оцененная общественным мнением. Земский съезд громадным большинством высказался за «конституцию», но одновременно с этим показал, что революционного переворота не хочет. И в этом отношении с освободительным движением он разошелся. Лозунг «освободительного движения» его не увлек. Учредительного собрания он не только не требовал, но его единогласно отверг. Противником его выступил даже такой человек, как Ф. Ф. Кокошкин; он отметил в своей речи, что учредительные собрания образуются только в эпоху анархии, что желательно, чтобы новый порядок был сразу установлен верховной властью[577], т. е. чтобы конституция была октроирована.
Именно этот характер Земского съезда и сделал его событием историческим. Он заслонил все другие события. Помню, как через несколько дней после этого съезда я был в Петербурге, где вместе с Ф. Плевако вел дело М. А. Стаховича, обвинявшего в клевете кн[язя] Мещерского. Этот еще начатый при Плеве процесс возбуждал большой интерес в кругу светской общественности[578]. Оказавшись в центре процесса, я перевидал тогда много людей. Все было полно рассказами и надеждами, связанными с Земским съездом. Земство стояло на авансцене. Оно первое «потребовало» наконец «конституции». Но это было мало. Земская резолюция не была повторением «известной русской поговорки». Она была целой программой, достойной передового слоя общественности. И можно было видеть, как ушли за два года события. В 1902 году за программу без всякой конституции земства получили выговор и запрещение вновь собираться. А теперь, в 1904 году, несмотря на требование конституции, министр не отсылает земцев к прокурору, а их резолюцию докладывает государю. Если земцы нашли, наконец, либерального, понимающего их министра внутренних дел, то не менее отрадно было и то, что нашелся слой русской общественности, который мог понимать положение и сделаться опорою власти. Недаром Мирский, предлагая программу преобразований государю, взял за ее основание резолюцию Земского съезда, не исключив из нее и пункта о представительстве[579]. Это был новый опыт примирения власти с либеральной общественностью.
Правда, взяв за основание резолюцию съезда, Мирский ее взял в редакции меньшинства, предлагая не конституцию, а «совещательное представительство»[580]. Но ведь это было все-таки громадным шагом вперед; за меньшее когда-то слетел Лорис-Меликов, а позднее — Игнатьев. Любопытная и поучительная кривая событий. В 1902 году для примирения с обществом самодержавие могло не давать никакого представительства; в 1904 [году] совещательного представительства было уже недостаточно; миф о Сибилле, который в первом номере «Освобождения» так кстати привел Милюков, получил в этом хорошую иллюстрацию[581].
Было ли бы этой уступки достаточно? Сейчас это может быть только академическим спором. Возможно, что к совещательному представительству отнеслись бы так, как отнеслись позднее при Булыгине[582], т. е. увидели бы в нем только способ продолжать войну с самодержавием. Но одно несомненно. Объявление «представительства» в этот момент откололо бы от «освободительного движения» его наиболее зрелую часть и придало бы вес земской среде. Она стала бы самостоятельной политической силой, опирающейся на союз с государственной властью, а не идущей в хвосте революции. Но это уже академический спор.
Земцы показали себя и передовой, и разумною силой. Но усилиями «Союза освобождения» и безумной политикой Плеве уже было создано то широкое «освободительное движение» в кавычках, у которого были совсем другие программа и тактика. Резолюция Земского съезда им показалась малодушием или изменой. Лозунгом освободительного движения было Учредительное собрание по четыреххвостке, а земцы его отвергали; тактикой — обструкция и бойкот всех, кто бы хотел с самодержавием помириться, а земцы заключили соглашение именно с министром самодержавного
