несколько миллионов, и зал не напоминал огромную площадь, но слова… слова остались прежними.
– Я, Бенджамин Лукас Рид, торжественно клянусь…
Искажённый микрофоном и эхом голос накрыл Капитолий. Он опутал цепью и привязал клятвой к долгу до самого конца, каким бы тот ни был. И только Джиллиан слышала в своей голове нечто иное, глядя на ладонь мужа, что спокойно лежала на книгах.
«…что буду добросовестно выполнять…»
– …Что буду добросовестно выполнять…
«…обязанности твоего мужа…»
– …Обязанности президента Соединённых Штатов…
«…и в полную меру моих сил буду поддерживать, охранять и защищать…»
– …И в полную меру моих сил буду поддерживать, охранять и защищать…
«…свою жену – Джиллиан Маргарет Рид. Да поможет мне Бог!»
– …Конституцию Соединённых Штатов. Да поможет мне Бог!
Двадцатое января выдалось ярким и удивительно солнечным, сверкая снежной кромкой на куполе белеющего в небе Конгресса. Где-то вдалеке затихали последние искры президентского марша и распадались отзвуками голосов детского хора, когда в нарушении всех протоколов Бен подарил жене поцелуй, а затем подошёл к микрофону, под перекрывший залпы ор толпы. И Джиллиан, внимавшая торжественной речи только что приведённого к присяге нового президента, могла повторить каждое слово, но мысли её были не здесь. Она держала за руку спокойную Эми и думала, что только Бог знает, сколько ещё бумерангов им с Беном предстоит поймать в начале их нового, сложного пути. Но одно она уяснила точно. Если жизнь дала тебе стену – держись за неё и не позволяй ни наводнению, ни сильным ветрам снести тебя в сторону. Отныне это твоя опора, твой способ жить. Верь, что она устоит. Заботься о ней, меняй обветшалые камни на новые, латай трещины, выравнивай сколы. И помни – фундамент, что лежит в её основе глубоко под землёй, есть ты сама.
P.S
Вашингтон, округ Колумбия
30 лет спустя…
«Я соскучился по тебе, дорогая.
Знаю, ты всегда над этим смеялась, ведь мы никогда не проводили вдалеке друг от друга больше недели. Но я всё равно скучал. Как скучаю и сейчас. Пожалуйста, прости меня за это. Думаю, за тридцать лет нашего брака ты давно смирилась с моей излишней навязчивостью, милая жена. И с моим упрямством, ведь я пишу тебе, несмотря на то, что это уже не имеет смысла. Но мне всё равно. Где-то в глубине души, на дне своего пока оставшегося разума я понимаю тщетность этих попыток, но кроме тебя у меня никого нет. И не было.
Сегодня, садясь за стол, я пытался вспомнить, какое по счёту это будет письмо. И не смог. Представляешь? А ведь раньше я помнил наизусть каждое. Жаль, нельзя посмотреть на штемпели прошлых. Эми их всегда прячет, а я никак не найду где. По понедельникам она всегда вынимает письмо, которое я бросил туда накануне. Ох, Эмилия. Наверное, наша дочь решила, что её отец вовсе сошёл с ума. Хотя нет. Этот диагноз у нас под запретом. С тех самых пор…
Знаешь, она тоже скучает. Я вижу это, стоит ей оказаться в гостях и сесть в своё кресло. Без тебя дома стало слишком тихо и совсем неуютно. И хотя прошло столько лет, мы с Эми и Марти отчего-то по-прежнему верим, что всё окажется дурным сновидением. Ты ушла от нас слишком быстро, родная. Мы не ждали. Это было нечестно. Впрочем, нам ли с тобой говорить о справедливости?
Я уверен, ты смеёшься сейчас. Качаешь головой, а потом, как обычно, долго смотришь на свои руки. Вроде бы простой жест, но я знаю, о чём ты думала каждый раз. Слышал все твои мысли, даже тогда, когда ты сама их уже не понимала. Милая, они не дрожат. Больше нет. Но, видит бог, я предпочёл бы ещё раз пройти всё то безумие вместо того, чтобы каждый раз заставлять себя вспоминать – тебя больше нет.
И я могу лишь надеяться, что сейчас тебе легче. Ты не говорила, но я знал, как было больно. Я видел это в твоих глазах – ты узнавала меня до последнего, можешь не отрицать. Из тебя всегда была никудышная лгунья. А потому, я надеюсь, теперь всё закончилось. Мы все на это надеемся. И нет, никто не трогал твой плед. Уверен, ты злишься, но он всё ещё валяется на диване. Марти как-то хотел его было сложить, но Эми остановила… Впрочем, я тебе это рассказывал. Как и всё остальное. В моей жизни теперь мало событий.
Вот, Эмилия вновь предлагала перебраться в Чикаго, чтобы быть рядом и не мотаться каждое воскресенье в проклятый Вашингтон. Но, знаешь, я не могу. Ты будешь ругаться – да-да, я понимаю, что так будет проще, – но… не могу, мартышка. Не могу вернуться туда один, не могу даже зайти в нашу квартиру, ведь ты опять меня бросила. А я опять бегу за тобой. Ничего не меняется, правда? Всё, как тогда. Но я догоню тебя, милая. У меня всегда это получалось, уверен, получится и сейчас.
На самом деле, я затеял это письмо лишь с одной целью. Наверное, ты никогда такого не представляла и уж точно никогда не хотела, но, похоже, судьба всех твоих мужчин заканчивать именно так. А потому, прости меня, милая.
Я люблю тебя, Джил!»
Эмилия Рид дёрнула щекой, аккуратно сложила плотную бумагу, исписанную всё таким же, не изменившимся с годами почерком, и убрала в конверт. Она знала, что многие бы на её месте сейчас кричали от ужаса или боли, испытывали чувство ненависти или невыносимого сожаления. Но только не она. Всё, что в эту минуту ощущала Эми – пустоту. Ту самую, когда внутри образуется рана, которую ни залечить, ни зашить самым искусным хирургическим швом. Чёрная-пречёрная дыра. Совершеннейшее ничто. И в её душе это уже вторая – две мёртвые галактики, которые наконец-то слились в одну.
Конечно, она прекрасно знала, что имеет полное право обвинить отца в малодушии, в трусости, в эгоизме или, на худой конец, в пренебрежении ею и Марти. Но ещё Эмилия знала – это была бы неправда. Именно такие мысли стали бы малодушием, трусостью и эгоизмом. Пренебрежением к той безумной любви между родителями, которую никто не имел права осквернять подобным
