В этом письме три! ошибки, но Гений с большой буквы. Он очень взволнованно относится ко всему, что связано с Вами, и ждет Вас, по-моему, почти так же, как мы.
Может, станет под Вашим влиянием умного и уважаемого человека лучше учиться. Удивительный лодырь! Ваша мама меня все время успокаивает, хотя и обещает по опыту, что мне предстоит очень трудный год. (Мужику четырнадцатый год.)
Мы вернулись в Ленинград 27 августа, и в этот же день пришла Светочка. Я пишу сейчас после нашей встречи. Она доехала до дома. Мы созвонились, что она уже дома и ложится спать, а я села писать Вам письмо. Выглядит она (тьфу, тьфу, тьфу) прекрасно. Очень красивая, загорелая, бодрая, деятельная, активная. Мы сидели, пили сухое вино, ели конфеты и говорили… говорили. Как ни смешно, среди всего, о чем мы говорили, возникла тема о нашем обучении режиссуре. И мы с Камой вспоминали, что Товстоногов когда-то велел нам завести тетрадку с названием «Что входит в профессию режиссера». И, по-моему, первой заповедью было: «Дипломатия входит в профессию режиссера». Актеры часто не должны знать и догадываться, как мы дальше поведем себя в отношении пьесы. «Зачем им знать, что вы будете делать потом», – говорил Товстоногов.
Что-то я вдруг расписалась о режиссуре. Завтра едем с Камой и Светочкой в Лахту к Вашей маме. Вернее, не завтра, а уже сегодня.
После этого сразу Вам напишу. Попробую за эти 3 месяца и 3 недели как-то загладить, хотя бы частично, свою вину.
Очень ждем Вас, дорогой друг.
Поклон от моей мамы.
Гета, Кама, Даня
Сусуманские песни
Вероятно, почти каждый, кто имеет некоторое понятие о поэзии, попадая в такие условия, в которых два года провел Константин Маркович, начинает сочинять стихи. А поскольку стихосложение было близко ему с юного возраста и одно время даже обещало стать его основной профессией, то, конечно, оказавшись на зоне, он не мог противиться внутреннему голосу. Совершенно справедливы слова понимающего его тогдашнее состояние Д. Максимова: «Как Ваша Муза? По всем умозрительным данным она должна себя проявить активно».
Другое дело, что все роившееся в голове невозможно было записывать, находясь в тюрьмах, вагонзаках, лагерных бараках и «на больничке». Ни клочка бумаги, ни стола, за который можно присесть… Кое-что он восстановил в памяти и записал уже после возвращения в Ленинград, но в какой степени была завершена эта реконструкция, мы не знаем. Можем лишь сказать, что на бумагу были перенесены три стихотворения, которые, как гласит аннотация, составляли фрагмент задуманного на Колыме цикла «Сусуманские песни».
Публикуемые стихотворения, датированные 1982 годом и буквально чудом попавшие к нам в руки, вошли в 1984 году в машинописный альманах «Третье зазеркалье», посвященный 75-летию Эльги Львовны Линецкой (1909–1997). В течение нескольких десятилетий она вела семинар художественного перевода при ленинградском Доме писателя и, как писал Константин Маркович в сборнике, посвященном ее памяти, «раздаривала себя, безраздельно и страстно погружаясь в общение с учениками, правильней сказать, с теми, кто поступал в ее семинар как начинающий переводчик, но становился со временем ее воспитанником, помощником и другом».
* * *
Не слезинка – искупленья зарок,не клепсидра, не свеча на столе —незаметно оплывает мой срокв сусуманской опалимой земле.Что ни утро, до подъема восстави готовясь на отлет, как Икар,все, что было, – от растрав до расправ —я снимаю с этих лет как нагар.
И покуда предрассветный фантомподнимается с колымского дна,вспоминается мне строчка о том,что свобода – горицвет, купина.
* * *
Не душа и не сомаотягчается тут,ибо ткань невесома,что Психеей зовут.
А уставшее тело —это прах все равно.Достигая предела,иссыхает оно.
И поэтому теньюв перегрев и мороз,как бессмертью и тленьюуготованный Стос,
в перепадах межзонья,где облом и обрыв,я бреду, как спросонья,отрешившись, отбыв.
И ни стужи, ни зноя —сусуманская мгла…Только память со мною,потому что цела.
* * *
В эту озимь и оторопь, в самом углумирозданья, где скопище руд,в этот коцаный лед, что, противясь кайлу,мертвецов своих прячет под спуд,
в эту падь – ибо сам и клеймлен, и строптив —я опущен был въявь и живьем,и ветра по-жигански свистели мотив,матерясь на излете своем.
И как сука скуля, зазывала метельв эту тысячелетнюю тьму…Так в полях Галилеи пастушья свирельнапевала о Царстве Ему.
Глава 12
Начало большого пути
Желания и решимости действовать ради очищения собственного имени было у Азадовского более чем достаточно. Однако он не слишком понимал, что может принести успех, а что лишь измотает и его, и Светлану, отнимет силы и время. Именно поэтому нельзя сказать, что он придерживался какой-то определенной тактики – все-таки слишком много было разочарований.
Не в силах сидеть без дела, он действовал «методом проб и ошибок» – и в результате все-таки находил какое-то уязвимое место обвинения, имеющее, как ему казалось, перспективу в процессуальном плане. Железная хватка и неотступность – его верные спутники – помогали тут, как ничто другое. На любой полученный отказ следовали жалобы в различные инстанции, и длилась такая переписка годами. Вряд ли можно сказать, что борьба с Системой была плодотворной – вероятно, если бы он не тратил годы на написание жалоб и кассаций, он бы был более полезен обществу. Однако общество в лице советской правоохранительной системы уже выразило свое отношение и к научным занятиям Азадовского, да и к нему лично. И теперь он просто не мог не бороться против многоголового дракона, сломавшего ему жизнь.
При этом нужно отметить, что ситуация в стране оставалась той же, какой была и до ареста Азадовских: ничего не изменилось. Конечно, теперь у кормила страны стоял не Брежнев, а Андропов, но никаких перспектив либерализации в любом случае не угадывалось. И хотя еще в 1970 году был напечатан знаменитый трактат Андрея Амальрика «Просуществует ли Советский Союз до 1984 года?», в 1983 году это вопросительное заглавие воспринималось скорее как утвердительное. И если в 1970 году еще можно было заняться подобным футурологическим размышлением, то практика подавления либеральных настроений в 1970-е годы сняла вопросительный знак. Да, просуществует! И много дольше, чем до 1984 года. Так тогда казалось.
Вернулись Азадовские в ленинградскую провинциальную трясину. Провинциальную не изначально, но вынужденно. Начиная с 1918 года, когда советское правительство переехало в Москву, подальше от границы, началось втаптывание Петрограда – Ленинграда в болото провинциальной жизни. Одно то, что бывшая столица империи в советские годы была низведена до уровня рядового областного центра с соответствующим скудным финансированием, весьма показательно.
Инакомыслия здесь не было с довоенного времени; и если в городе на Неве и возникало нечто относительно свободное, то выкорчевывалось без всякой пощады. Но поскольку именно сам этот город, как бы он ни назывался, с его каменным застывшим сердцем и есть неиссякаемый источник свободы, то никакая карательная сила не имеет над ним абсолютной власти. И те люди, в которых город на Неве вдохнул свою душевную силу, жили своей отдельной жизнью – свободно в несвободной стране. Их было не много, но они были подобны соли. Поколение Бродского в этом смысле особенно показательно.
Жесткость и еще неотступность – вот те слова, которые приходят на ум, когда погружаешься в безбрежное море судебных бумаг Азадовского. И за каждой бумагой, будь то заявление в суд или прокуратуру, отказ в возбуждении дела, кассационная жалоба, решение суда, стоят украденные часы, дни, месяцы, которые вместе соединяются в украденные годы.
Именно таковой была цена, которую должен был заплатить человек, поставивший перед собой цель: возвращение своего честного имени. Вопрос был в том, принесут ли эти усилия какой-либо действительный результат.
Впрочем, почти все друзья Азадовских, понимая тщетность этой борьбы, его отговаривали. Нет, не смириться, конечно, но успокоиться, попытаться забыть, оставить все пережитое позади, чтобы посвятить свою новую, можно сказать, заново подаренную свободную жизнь чему-то более светлому и полезному, чем борьба с драконом.
А дракон не спал: так называемая ленинградская волна арестов интеллигенции, первым в которой был Азадовский, вторым – Л.С. Клейн (5 марта 1981 года), затем – А.Б. Рогинский (12 августа 1981 года), продолжалась: в июне 1983 года в Москве был арестован ленинградец М.Б. Мейлах, филолог-романист, ученик В.М. Жирмунского. Ему было предъявлено обвинение по 70-й статье УК (то есть арест его был санкционирован следственным управлением КГБ СССР в Москве). 14 июля в парижской «Русской мысли» была напечатана заметка Юрия Кублановского по этому поводу. Начиналась она следующим:
