Мне радостно узнавать (и не только от вас), что вы навещаете маму, беседуете с ней, шутите… Именно это (Боря называет это «сочувствием», а я – «помощью») я и прошу вас делать по возможности часто. Ибо мама, ее состояние (и физическое, и нравственное) по-прежнему – основной источник моих забот и волнений, хотя все и уверяют меня, что для переживаний в настоящее время оснований нет. Возможно, и все-таки…
Сейчас я занят тем, что пытаюсь решить вопрос о мамином летнем отдыхе. Пытаюсь снять дачу в Сестрорецке (дело делается из Сусумана через Москву); не знаю, что получится (получится ли). Я говорил Светлане и считаю очень важным, чтобы мама – хотя бы этим летом – пожила на природе. Светочка будет около нее, а я буду здесь, на Колыме, но зато совершенно спокоен…
Сейчас, когда я пишу вам, перед глазами моими почему-то все время возникает наш родной «литературный» микрорайон: Жуковского, Некрасова, Чехова (где-то на отшибе – Короленко). Хорошо бы побродить, поговорить, почитать… Но это так, «сантименты». Через три минуты будет дана команда, и я зашагаю в свой швейный цех (скоро уже будет полгода, как я работаю «на производстве»).
И потому спешу закончить. Еще раз благодарю вас за все и желаю вашему семейству радости и блага.
Ваш К.
31
22 июля 1982
Сусуман
Дорогая Танечка!
В середине июля, в самое затишье (имею в виду свою переписку с внешним миром, которая с наступлением лета – по понятным причинам – ослабла, чтобы не сказать умерла) я получил твое письмо, содержащее красочные описания вашего с Борей отдыха на туркменских песках. Выразительность твоего слога произвела на меня впечатление, и я как бы сам ощутил на себе дыхание среднеазиатских пустынь, что может быть мучительно, если находишься в Туркмении, но благодатно, если на Колыме. Лето здесь, вопреки предсказаниям моих друзей с Чукотки, оказалось в этом году худосочным, похожим на ленинградское: дождь, туман, даже снег. (Мне здесь вообще «повезло» с погодой; зима была чрезмерно холодной, а лето – пасмурное.) Хотелось бы окунуться (хотя бы на день-другой) в туркменскую жару! И еще, прочитав твое письмо, я твердо решил, что со временем, если Бог даст, я непременно съезжу в Туркмению, чтобы испытать на себе все крайности природы и климата (от –64 до +45). Все прочие крайности (так называемые «экстремальные состояния»), которые дарует нам подчас окружающая среда, мне уже известны. Осталось (для полноты опыта) лишь одно – Туркмения.
Видишь, на какие размышления натолкнуло меня твое письмо. Кроме того оно натолкнуло меня на такой вопрос: получено ли мое июньское письмо, адресованное Боре? И знакома ли вам моя ситуация последних месяцев, которая оставляет желать?
Что интересного прочитали вы за минувшие полгода? Какие новые издания украсили ваш интерьер? Кстати о новых изданиях: хорошо бы достать Рембо Артюра, выпущенного в серии «Лит. Памятники»! Там есть циклы «Озарения» и «Одно лето в аду», ранее незнакомые русскому читателю, каковым я считаю себя.
Рекомендую вам также заглянуть в шестой номер журнала «Студенческий меридиан» (за нынешний год, разумеется) и ознакомиться с повестью «Ловец» (имя автора [Юрий Вигорь] мне ни о чем не говорит), в которой рассказывается о человеке, живущем в наши дни и умудряющемся приобретать («ловить») для своей домашней библиотеки книги Хлебникова, иллюстрированные Бурлюком и Ларионовым…
Нежный привет Оленьке – путешественнице. Я в тот (т. е. студенческий) период в экспедиции не ездил, а сидел дома и читал книги на иностранных языках, и, как видите, до хорошего это чтение меня не довело. Надо было и мне ездить в экспедиции (впрочем, это тоже бывает небезопасно). Пишите мне.
Обнимаю К.
32
Сусуман, 24 августа 82
Мой дорогой Боря!
Твое последнее письмо, как и все предыдущие, благополучно достигло меня здесь, на дне сусуманского котла, где не по своей воле я нахожусь уже второй год. 21 августа был своеобразный юбилей: ровно год назад я пришел на зону. Но день этот ознаменовался для меня не продолжительными чаепитиями и застольным речами, а переводом на больницу, в которой я оказался вторично. Первый раз я был здесь в июне, в хирургическом отделении; теперь же я нахожусь «в терапии», где меня курирует врач-психиатр. Ибо душевное мое состояние, очевидно, требует ремонта; сказываются перегрузки последних двадцати месяцев. Угнетенное состояние духа, плохой сон и вдобавок – навязчивые идеи о собственной невинности в отношении инкриминируемого мне преступления. И еще – конфликт (длящийся уже восемь месяцев) с администрацией колонии. И еще – окрестные колымские пейзажи. Какая психика может все это выдержать?!
Я рад, что ты прочитал (и более того – стал почитателем) Айтматова. Это воистину замечательный автор. Сейчас я знакомлюсь с другим «нацменом» – Юрием Рытхэу, который, как и мы с тобой, постоянно прописан на берегах Невы, но пишет о своей родной чукотской земле. Читаю с живым интересом, ибо за последний год я много общался с сыновьями Чукотки и, будучи в швейном цеху, одно время даже работал в звене, состоящем преимущественно из чукчей. Начинал учить их древнейший язык, но вскоре прекратил это безнадежное занятие. Рытхэу намного слабее Айтматова, и берет он не столько нравственной проблематикой, как киргиз, сколько экзотическими деталями никому не известной Чукотки. Но все равно «Сон в начале тумана» – очень хорошая книга.
Боря, у меня к тебе небольшая просьба. В издательстве «Художественная лит-ра» только что издана книга «Песни Фредмана». Автор ее – К.М. Бельман. Но не бойся и не беспокойся за национальную принадлежность автора и его героя. Это всего-навсего шведские имена. Да и вся книга – перевод со шведского. По разным причинам, о которых не буду, мне знаком этот автор, и потому хотелось бы иметь книгу. Может быть, она тебе попадется на глаза. Ты окажешь мне этим неоценимую услугу.
Огромный привет Танечке и Ольге, которая – нет сомнений – встала на правильный путь. Ибо российская старина – это вечно живой источник, а вся иноземщина (в том числе и иностранные языки) – от лукавого, в чем можно было убедиться на примере
Любящего вас
К.А.
P.S. Ц/б (на конверте) означает «Центральная больница»
Юрий Цехновицер
Юрий Орестович Цехновицер (1928–1993), архитектор, художник и фотограф; сын литературоведа О.В. Цехновицера. Вместе со своей супругой Зигридой Ванаг оказал в те годы огромную поддержку семье Азадовских. Публикуемое письмо выполнено в виде рукописной грамоты, где в качестве почтового знака нарисован автопортрет автора с супругой.
33
Костя,
посылаю тебе Эпиграммы Лессинга и свою интерпретацию к ним и к этой жизни в целом. У Светы есть шансы вскоре вернуться в этот знакомый до слез, до прожилок, до… Как бы нам всем хотелось увидеть и тебя, но не будем заниматься маниловщиной. Спасибо за открытку к новому году. Был неверный Рейн и хвастался двумя письмами от тебя. Открытка твоя замечательна по легкости и изяществу изложения, которые я смог оценить. Наль [Лазаревич Подольский; 1935–2014] стал руководителем лит объединения при музее Достоевского, подробности у Пудовкиной [Елена Олеговна, поэтесса], нам он устроил тяп с самогоном. Зигочка стала работать. От Роланда [Роландас Растаускас, поэт, драматург] была роскошная открытка и все. Я ему написал твой адрес. Сообщи, пишет ли он тебе. Лидия Вл. жива и здорова. Жмем тебе руки.
Ю.ЦФевраль 1982 г.
Мы в восхищении от Гетиных спектаклей, особенно по Володину. Тает. Мы все переживаем перипетии, касающиеся как твоей апелляции в московских инстанциях, так и хлопот, связанных с действиями депутата. К сожалению, во всех этих делах страшно мешает разобщенность, сепаратизм и полное отсутствие опыта. Наряду с желанием помочь, есть и всякие грязные слухи, в частности, распространяемые Петей Консоном. Сейчас твои дела находятся в критической стадии, или – или. Мы все боимся на что-либо надеяться, так как уже столько раз надежды оказывались напрасными, но… Ты конечно знаешь, что Светины дела как будто благополучно завершаются и она скоро сама сможет тебе помочь. У нас тут пропал один ингушский друг, и все мы очень за него беспокоимся, совершенно не зная, где его искать. А этот человек вызвался помочь в твоем деле, но теперь, по-моему, сам попал в беду…
Генриетта Яновская
Генриетта Наумовна Яновская, или просто Гета, так много сделавшая для Лидии Владимировны, Светланы и Константина Азадовских после декабря 1980 года; продолжала трогательно заботиться о них и позднее. С Азадовским они познакомились в 1972 году. Переведенная Азадовским в соавторстве с Т.Г. Голенпольским пьеса Шейлы Дилени «Вкус меда» была поставлена Г. Яновской в 1973 году на сцене ленинградского Малого драматического театра, имела большой успех и оставалась в репертуаре даже в годы заключения Азадовского.
