И после этого начинается запах смазных сапог, кислой капусты и честной правды. Запах этот заполняет всю оставшуюся часть музея.
Ну да описывать Вам достопримечательности Ленинграда совсем непонятно зачем.
Среди ровно текущей моей жизни, заполненной многочисленными хозяйственными заботами и насыщенной материнской любовью (Ванечке по состоянию здоровья детский сад противопоказан, а няня наша умерла в прошлом году), – так вот, в этой женской моей жизни было за истекший период два лишь эмоциональных потрясения.
Отрицательное – украли часть книг из моей старой мастерской на В[асильевском] О[строве]. Причем выбор был крайне странный – пощадили, по счастью! – все дорогие (антикварные и французские) книги. Вытащены почти все примитивисты (включая даже наборы открыток с украинскими примитивистами), толстый и нужный словарь по истории костюма и еще непрочитанный Перрюшо «Жизнь Ренуара».
Все это напомнило детектив Жапризо, как будто сама я в сомнамбулическом состоянии собрала самое важное, положила в старый портфель и перепрятала где-то. Ей-Богу, если бы кто-нибудь захотел меня в этом убедить, ему это ничего не стоило бы.
А хорошо было вот что – 14 сентября я была приглашена на день рождения (Вадик сидел дома с Ваней). Ваша мама была очень красива! В черной бархатной блузке с глубоким вырезом и золотым медальоном на груди, с белыми облачками мелких кудряшек на висках и затылке – она была красивее всех, красивее даже Светы, и выглядела почти счастливой.
Света приготовила кучу всего, выглядела немножко усталой, но хороша была как всегда. У нее есть поразительное свойство быть очень женственной в любом виде и в любой одежде.
Чтобы Вы не думали, Костя, что я к Вам подлизываюсь и хочу чудовищной лестью слегка загладить свою вину (см. начало письма), то должна Вам сообщить, что красивых в тот вечер было трое! Третьим был Кама Гинкас, неотразимый в своем новом пиджаке, с лицом, разгладившимся после многих лет безработицы и ожидания.
Как любителю красивых женщин посылаю Вам красивое фото.
Робко целую Вас и жду письма.
Большой привет от Вадика.
Саваренская
Борис Филановский
Борис Касриэлович Филановский, близкий друг Азадовского начиная с 1960-х годов; химик, известный в ленинградской научной среде еще и потому, что дважды защищал диссертацию по электропроводности электролитов – в 1975 году (защита не состоялась) и затем (уже с положительным результатом) – в 1978-м. Талантливый литератор, Борис писал стихи и прозу, часто обсуждал свои сочинения с Азадовским. Переписка с Филановским и его женой Татьяной Буренко, химиком, в настоящее время – художницей, была в 1981–1982 годах весьма интенсивной; именно в их адрес Азадовский посылал письма с этапа, приведенные нами в соответствующем разделе.
28
26 мая 1981 г.
Дорогие друзья!
Тронут был вашим письмом и от всего сердца благодарю тебя, Боря, за те хлопоты, которые ты взял на себя в связи с трагическим поворотом моей судьбы. Сколько времени пришлось тебе потратить на поездки ко мне, стояние в очередях и пр. Страшно подумать! Огромное спасибо за все.
Состояние мое в настоящее время нормальное. Кажется, я полностью и без последствий оправился от переживаний первых двух месяцев. Жду теперь этапа; когда и куда – неизвестно.
Ежедневно думаю о маме и Светочке, и мысли о них – это самый тяжелый груз, который мне приходится нести. Очень прошу Вас помочь маме чем только возможно, особенно в момент переезда. (Она ведь – человек гордый, и даже в такой ситуации сама просить никого не станет!) Понимаю, что просьба моя такого рода, адресованная к Вам, неуместна, ибо Вы и без того, как мне известно, делаете все возможное. Но пишу Вам об этом, ибо все, что связано с мамой, тяготит и мучает меня ежедневно, еженощно, неотступно…
Работать мне здесь довольно трудно. Мыслей много, но записывать их почти нет возможности. Набросал (вчерне) главку о трагическом конфликте в западноевропейской драматургии XIX века, но закончить ее смогу лишь тогда, когда многое перечитаю, ибо со времен моей кандидатской диссертации я, ведь, ни разу к трагедии не возвращался. (Докторская, (так, увы! и не завершенная), была посвящена «контактам» России и Запада.)
Что нового в «Лит. Памятниках»? Когда выйдут Волошин и Белый? Выйдут ли? (Для Волошина, кстати, я писал в свое время комментарий.) Эти книги надо бы иметь в домашней библиотеке!
О других книжных новинках (за последние полгода) я вообще ничего не знаю.
Показывала ли Вам мама мою книгу, изданную в Италии?
И наконец последнее (last not least). Для меня очень важно, чтобы все друзья не забывали о Светочке и писали ей. Очень благодарен Вам, что Вы это сделали без моего напоминания. Она все время должна видеть и верить, что ее любят и не забывают, что она нужна. Я немножко за нее боюсь, хотя внешне с ней, кажется, все «благополучно». Надеюсь, это понимают многие и шлют ей весточки (тем более, что писать ей проще, чем мне)…
Если захочется еще раз написать мне – пишите. Дорога проложена.
Обнимаю Вас
К.
P.S. Простите за почерк и перечеркивания. Причина – не дурман в голове, а поза: пишу лежа.
29
19 ноября 81 г.
г. Сусуман
Дорогой Борис!
Ты искренне заблуждаешься, полагая, что наша почта работает неисправно или с перебоями. Твое сентябрьское письмо я получил своевременно, а вчера пришло и твое письмо, брошенное (сужу по штемпелю) 13-го в один из ленинградских почтовых ящиков. Вот видишь: и надежно, и быстро!
На то сентябрьское твое письмо я – вопреки своему обыкновению и воспитанию – не ответил, в чем хочу перед тобой повиниться: одолела повседневная суета. На деле же письмо твое было для меня чрезвычайно важным, ибо из него я смог, наконец, хоть что-то узнать о маме. Теперь, слава Богу, ситуация изменилась, и в письмах, которые я получаю, друзья и Светочка извещают меня о мамином состоянии, да и сама мама пишет мне время от времени. Но все равно я очень за нее тревожусь. Это – моя главная забота и боль.
В остальном же моя нынешняя жизнь отличается завидным покоем: регламент, распорядок, режим. Стабильность. Никаких проблем и масса времени для раздумий, которые невозможно записать и которыми не с кем поделиться. Обдумываю и «пишу в уме» целые статьи, не говоря уже о стихах и переводах.
Стабильность эта, впрочем, граничит для меня со стагнацией. Я выпал из потока, в котором жил и двигался, и чувствую сам – остановился на месте. Это меня весьма беспокоит. За 11 месяцев ни разу не слышал иностранной речи, не прочитал ни одной иноязычной книги, не говорил сам. Ни разу не держал в руках «Книжного обозрения» и не имею представления о новинках. Что нового появилось в «Библиотеке поэта»? В «Лит. Памятниках»? И даже такое событие, как упомянутый тобой вечер Булгакова, воспринимается мной уже как отголосок далекой и изрядно забытой моей прошлой жизни. Что же будет через год? – спрашиваю я себя.
Единственное, что мне удается, – читать, хотя и урывками. В здешней библиотеке причудливый и сумбурный подбор книг. Кое-что из классики и по истории культуры, и в этой мешанине я то и дело выуживаю для себя нечто любопытное и «восполняю пробелы». Получаем мы и кое-какую периодику, «Новый мир», например, в 9-м нумере которого я не без охоты прочитал записки Натальи Ильиной – о том, как она разъезжает по Италии. Приятно читать про Италию, когда за окном барака трещит сорокоградусный колымский мороз!..
Обнимаю вас, дорогие друзья, и очень надеюсь, что наша встреча, хотя и нескорая, все же не за горами.
Ваш К.А.
30
Сусуман, 17 февраля 82
6 ч. 15 мин. (утром)
Дорогие друзья!
Отвечаю разом на оба ваших письма (твое, Танечка, и твое – Боря). И хотя, как многие выдающиеся люди, вы писем ваших не датируете, но почтовый штемпель доверительно сообщил мне, что оба письма были опущены в городе Ленинграде 29 января с.г.
Кажется, в нашей с вами переписке наступила ясность, т. е. мы выяснили, что ничто не утрачено. Увы! Это приложимо, к сожалению, далеко не ко всем моим письмам, как и письмам ко мне.
Моя колымская жизнь течет как и прежде, ровно, однообразно, тоскливо. Главное событие – ослабление морозов, которые в декабре – январе люто свирепствовали, достигая шестидесяти и выше (в смысле – ниже!). Сейчас, последнюю неделю, температура держится где-то на тридцати, рассеялся морозный дым, два с лишним месяца висевший над Сусуманом, стало проглядывать солнце. Раз или два у нас было такое ощущение, будто дохнуло (отдаленно и совсем не заметно) весной, до которой, разумеется, еще очень далеко; месяца два, не меньше.
Мне радостно узнавать (и не только от вас), что вы навещаете маму, беседуете с ней, шутите… Именно это (Боря называет это «сочувствием», а я – «помощью») я и прошу вас делать по возможности часто. Ибо мама, ее состояние (и физическое, и нравственное) по-прежнему – основной источник моих забот и волнений, хотя все и уверяют меня, что для переживаний в настоящее время оснований нет. Возможно, и все-таки…
