уехал… Он всегда неплохо переносил бивачную жизнь, марши и учения, по-своему любил все это, а тут вот соскучился по дому…
Определившись по своей воображаемой карте, Горынин решил идти в батальон вдоль дороги, пока что не выходя из нее.
Он шел не быстро, прислушиваясь к своим шагам и ко всему окружающему его темному недружественному пространству. Он еще не мог считать себя в полной безопасности, временами даже думал, что бандиты идут за ним следом, и ненадолго останавливался, слушал. Когда впереди обозначился хутор и поманил его к себе, Горынин обошел стороной это уединенное человеческое обиталище. Может быть, именно с этого хутора и выползли на свой ночной промысел те бандиты.
Дорога, таким образом, все удлинялась, а время не то застыло, не то колыхалось на месте, никуда не продвигаясь.
Он шел не быстро еще и потому, что немного прихрамывал и почти ничего не видел под ногами, то натыкаясь на кочки, то проваливаясь в ямины. Попадались неглубокие осенние лужицы, казавшиеся в темноте бездонными, и тогда приходилось обходить их. А Горынину не терпелось поскорее вернуться в батальон, к своим, в добрый мир товарищества и поддержки, мир своеобразного военного уюта, даже известной домовитости… Надо оказаться в такой вот гнусной ситуации, чтобы по-настоящему оценить все не ценимое нами в обычные дни!
Горынину вспомнилось небольшое происшествие на вечерней тренировке. Виновником был молодой лейтенант… кажется, Носарев его фамилия, От волнения или от излишней старательности он заметался на своем полупонтоне и не успел соединить его с другим, пока тот стоял в удобном положении. Багор сорвался, полупонтон стало разворачивать ветром. Поднялся шум. Не выдержал и Горынин. «Хватается за все сам, а должен командовать! Позовите его потом», — приказал он комбату. Комбат ответил привычным «слушаюсь!», а немного погодя начал уговаривать и отговаривать Горынина от вмешательства: «Молодой еще, первый раз на переправе. Если мы его сейчас отругаем, он в другой раз еще больше может растеряться…»
Так и не позвал потом лейтенанта: сделал вид, что забыл.
И Горынин не стал напоминать.
А сейчас он сказал бы лейтенанту — окажись тот поблизости — самые добрые, самые ласковые слова. Руку пожал бы. Сыном назвал бы. Какое-нибудь поощрение объявил бы… Любому своему человеку он бы сейчас обрадовался, как родному.
Но больше всех — Ксении Владимировне, которая ждала его сегодня к ночи и уже не один раз пробивалась к нему своей заботливой мыслью через расстояние и ночь: «Где ты там застрял, Горыныч?»
«Вот иду, Ксенья», — отвечал он по привычке немногословно, хотя, доведись с нею сейчас, вот тут, встретиться, заговорил бы ее! Очень много нашлось бы чего сказать. Много такого, чего и не знал прежде…
Он подошел к речке и стал размышлять, как перейти ее — вброд или по мосту, черневшему неподалеку над тусклым блеском воды. Там проходила дорога, пока что опасная, здесь же пугала холодная ночная вода, незнакомое дно… Лучше все-таки по мосту!
Он направился вдоль берега к мосту, поглядывая влево, где оставались его преследователи. Там, как и всюду вокруг, было теперь тихо и глухо. Только вроде бы немного посветлело. Чуть-чуть.
Горынин поднялся на насыпь.
Да, позади возникало над лесом небольшое трепетное зарево.
О н и, вероятно, не сумели завести машину и подожгли ее.
Человеческая злоба нередко оборачивается огнем…
2
Почти весь следующий день Горынин ходил и ездил со взводом солдат вокруг того места, где совершилось нападение. Никого они не поймали, никого подозрительного не встретили; следы террористов обрывались у сожженной машины.
Шофера похоронили тут же, на обочине. Хотели было оставить труп на месте и привезти сюда родителей шофера, поскольку они жили неподалеку, созвать людей из окрестных хуторов и мыз, чтобы они посмотрели и запомнили. Но потом передумали и начали копать могилу.
Домой Горынин приехал вечером. Когда он вошел в комнату, озябший, небритый, слегка припадающий на ногу, Ксения Владимировна облегченно вздохнула!
— Ну, слава богу! А то я уже места не находила.
— Еще раз можешь убедиться, Ксенья, что я — бессмертный, — попробовал он пошутить.
— Все рассказы — потом, — остановила его Ксения Владимировна. — А сейчас — в ванну!.. Я только спрошу у Марты.
Она быстро вышла из комнаты и тут же постучала в соседнюю дверь к квартирной хозяйке.
— Та, та, пошалуста, — отвечала немногословная Марта с характерным эстонским выговором.
И через каких-нибудь полчаса Горынин, наконец-то согревшийся, одетый в чистое, пахнущее своим домом белье, спокойный и благодушный, ожидал ужина. Он забыл о боли в боку и в ноге, но, начав ужинать и потянувшись за хлебом, невольно крякнул.
— Что у тебя? — встревожилась Ксения Владимировна. — Где?
— Бок придавило.
— Ну-ка показывай!
Она заставила его поднять рубаху, лечь на кровать и начала ощупывать.
— Здесь не больно?.. А вот так?.. А здесь? — Добрые, ласковые пальцы становились порою жесткими, железно впиваясь в него. — Не больно или ты терпишь? В общем, и там и там нужен рентген, — таково было заключение. — Завтра утром поедешь со мной в госпиталь, и если что — придется немного полежать.
— Вот несчастье — иметь жену-хирурга! — ворчал Горынин, возвращаясь к столу. Он не заметил, как произнес запретное в их доме слово «жена», и тут же прикусил язык, осторожно глянул на Ксению. Но она, кажется, тоже не заметила. Иначе обязательно отозвалась бы как-нибудь так: «Не надо, Горыныч, обманываться, не жена я тебе, а пепеже мирного времени». И пришлось бы повторить весь привычный цикл. «Ты единственная моя жена — и другой не будет!» — ответил бы на ее слова Горынин. «Кроме твоей законной, — возразила бы Ксения. — И запомни: когда я слышу это слово, я вспоминаю ее, твою проклятую Анну». — «Ксения, ты же все понимаешь!» — «Конечно, я все понимаю. Мне ведь ничего другого и не остается, кроме как все понимать…»
Нельзя сказать, что такие диалоги вспыхивали часто — и она, и он в
