Выслушав девушку, парень захлопнул сундучок и, подавая ей несколько иголок, моточек ниток, кусок жвачки и еще кое-какую мелочь, сказал:
— Я запомнил. Завтра утром передам Юсупу. Спасибо, — и, взяв пустое ведро, пошел к колодцу.
Машутка вскочила в седло, натянула поводья и галопом поскакала в степь.
Глава девятнадцатая
Не легкое дело для командира сдать батарею и уйти от тех, с кем не раз смотрел смерти в глаза и перенес так много невзгод и лишений.
А все-таки надо. Завтра утром Алексей должен быть в штабе дивизии. У порога, попыхивая цигаркой, уже сидел Редькин, вызванный вместе с ним в штаб дивизии. Готовясь к поездке, Михаил надел на себя новую кашемировую рубаху, расшитую по подолу и по вороту синими лилиями, густо намазал волосы маслом и вдобавок повязал на шею красный ситцевый платок.
— Галстух, — объяснил он товарищам, спросившим, что это такое, и, заметив на лицах друзей недоумение, добавил: — А комиссар как сказал? «Своя интеллигенция нужна». Ну вот галстух это и есть культурная принадлежность и все такое. Все образованные люди носят галстух, потому что это вроде… как бы… — запнувшись и не найдя подходящего подтверждения достоинств галстука, он махнул рукой и, важно кашлянув, сказал: — Одним словом, это культурный минимум и все прочее.
Бросая косые взгляды на Алексея, Михаил обдумывал речь, которую собирался произнести, прощаясь с командиром батареи. Он был уверен, что обязательно будет митинг и ему представится случай поднять дух бойцов, а заодно блеснуть красноречием перед новым командиром.
Зачем вызывали его в штаб дивизии, он не знал, но не сомневался, что скоро вернется обратно в батарею, поэтому и думал только о проводах Алексея.
«Берут голубчика от нас, хорошим людям нигде покоя нет, — потягивая самосад и лениво поплевывая в угол, рассуждал Михаил. — Неплохо нам с ним было… Воевали… Пожалуй, не хуже меня батареец… Когда снаряды были, маху не давал… Вон новый-то командир, вроде, тоже добрый парень на вид, да вот неизвестно еще, как у него с этой самой наукой будет? У Карпова математика, фурмалы разные, как на ладони. Посмотрит на них, пошвыряет карандашом и на тебе, влепил снаряд в саму что ни на есть точку. У него фурмал этих разных, математик на целую дивизию хватит, а не то, что для батареи… Башка парень, одним словом…»
Видя, что Алексей все еще не решается подписать акт, Редькин поднялся с места, взялся за дверную ручку, качнул головой в сторону двора.
— С точки зрения текущего момента, лучше пойдем сначала на митинг, а подписать и после можно…
Выведенный Редькиным из раздумья, Карпов вздохнул, взял карандаш и, расписавшись, пошел в дверь.
Батарейцы собрались около школы. Вблизи стояли накрытые чехлами орудия. С севера дул сильный порывистый ветер. Над площадью и над крышами домов кружились пожелтевшие листья тополей. Ветер приносил на площадь запахи вымолоченной конопли и дыма от сжигаемого бурьяна. Принюхиваясь к запахам, бойцы шумно вздыхали:
— Осень…
— Да, уж и зима на носу, покров скоро.
— Хорошо бы теперь валенки получить и шапки.
— Проси еще варежки пуховые, теплее будет.
— Голодной свинье желуди снятся.
— Ха-ха-ха. Помечтали о тепле, и то хорошо.
Поздоровавшись с товарищами, Алексей поднялся на стоявшую у стены скамейку и, устремив взгляд на окружающих его бойцов, сказал, снимая фуражку и поправляя упавшие на лоб волосы:
— Ну что ж, товарищи, давайте будем прощаться.
Жаль, очень жаль с вами расставаться, да ничего, знать, не поделаешь. Дисциплина… Спасибо за совместную службу.
Думаю, что лихом поминать не будете.
Карпов спрыгнул со скамейки, стал жать сослуживцам руки.
— Ни пуха ни пера, ребята.
— Тебе тоже гладеньку дорожку, товарищ командир.
— Ершову с Калашниковым привет от нас передавай!
— Скажи им, что дальше еще пуще беляков бить будем.
Потом слово взял вновь назначенный командир. Широкоплечий, черноволосый парень, лет двадцати пяти.
— Товарищи, — пряча руки то в карманы брюк, то заталкивая их куда-то за спину, начал командир, — я белогвардейцам пощады не дам. Они у меня отца убили… Даю слово, я не подведу. На меня можете положиться.
Вот и все, что мог сказать новый командир, принимая батарею.
Потом выступали красноармейцы, но главным оратором оказался Редькин. Правда, помня разговор в политотделе, он вначале сдерживался, но вскоре вошел в раж и понес.
— Вот, друзья, значит, как оно получается в области военной жизни. Был, скажем, человек, командовал нами, любили мы его, а теперь подписал он акту — и на тебе, из воль форменным образом любить другого командира.
Редькин пригладил волосы пальцами, поправил на шее красный платок и, застегивая на расписанной рубахе две расстегнувшиеся пуговицы, продолжал:
— Когда мы выбирали командиров по признакам классового сознания, мы делали анархичную процедуру революции. Теперь мы все знаем революционную дисциплину, с актами и приказами.
Сказал и крышка. Замри… Чтобы ни гу-гу… В общем и целом, дорогие товарищи, поразводили мы философии эти самые, хватит. Теперича все по-писаному пойдет, по революционной дисциплине. Вот что надо помнить нам сегодня, дорогие товарищи бойцы. А вам, товарищ командир, мы обещаем бить белогвардейскую шкуру по всем лопаткам до тех пор, пока она не окочурится. Говорят, директория издыхать собирается. Понюхала нашего пороха, сморщила напомаженные губки и айда из Уфы в Омск улепетывать. Ну что же? В Омск, так в Омск. Только все равно, где бы эта гидра мирового империализма ни пряталась, мы ее отовсюду выкурим и прихлопаем.
Зная Редькина, собравшиеся с нетерпением ждали, когда он кончит, однако последние слова всем так понравились, что кругом захлопали в ладоши, послышались возгласы одобрения.
— Правильно! Не нужны они нам, — к черту!
— К Керзону пусть катятся!
— Ллойд-Джорджа о них тоже плачет, а нам не нужны. Правильно.
Михаил замахал руками. Он не любил, когда его перебивали.
— Тише! Тише, говорю! Эва раскричались, даже кончить не дали. Я вот про эту саму, еще про деревенску стихию хочу сейчас сказать… — Он снова пригладил волосы, но, как видно, не найдя что сказать, так и оставил пальцы в волосах и вопросительно посмотрел на Алексея.
Карпов не замедлил прийти другу на помощь.
— Про бедноту нужно думать. Ее поближе к власти придвигать, середняков не обижать ни в коем случае. Одним словом, за счет кулаков бедноте и середнякам день за днем жизнь получше устраивать надо.
— Вот язви его в душу! Точно! Как в аптеке, — согласился Редькин. — Значит, пусть наш новый товарищ командир запомнит эту прокламацию и начнет вместе с нами бить всю мировую контру. На этом, дорогие товарищи, я и хочу закончить свою агитацию.
Михаил спрыгнул было со скамейки, но сейчас же вернулся и добавил:
— Завтра я буду у товарища Маркина и от всех скажу ему, что товарища Карпова мы отпустили в интересах всемирной революции и что после этого наша батарея опять-таки остается самой преданной, самой боевой.
— Правильно! — послышалось среди присутствующих.
— Так и скажи комиссару: белякам не уступим.
— Снарядов пусть побольше присылает, а огонек будем разводить.
Глава двадцатая
Маркин принял батарейцев не в штабе, а в небольшой, покосившейся крестьянской избе. У дверей, кидая недоверчивые взгляды, топтался одетый в длинную шинель красноармеец.
Когда Карпов с Редькиным вошли в избу, Маркин сидел у неокрашенного стола и делал какие-то пометки на полях газеты.
Данила Иванович выглядел так, словно только что встал после тяжелой болезни. Волосы редкими прядями липли ко лбу и вискам, лицо было покрыто желтоватой бледностью, руки заметно дрожали. Алексею говорили, что комиссар работает почти без сна. Днем он ездит по полкам и подразделениям, ночью читает газеты, книги, пишет статьи, руководит совещаниями.
Поздоровавшись с комиссаром и получив разрешение садиться, Алексей решил было до начала официального разговора узнать о состоянии здоровья Данилы Ивановича, но тот опередил его вопросом, сдал ли он батарею.
Получив утвердительный ответ, Маркин вышел за дверь, переговорил о чем-то с красноармейцем и, вернувшись в избу, вплотную подсел к батарейцам.
Положив руки на плечи своих собеседников, Маркин спросил:
— Не надоело вам там снаряды по врагам кидать. Не хотите чего поострее?
Алексей насторожился и уклончиво ответил:
— Нам где бы врага ни бить, Данила Иванович, лишь бы бить…
— Да ну!.. Неужели так-таки везде и одинаково, — продолжая улыбаться, спросил Маркин.
— С точки зрения мировой революции… — начал было Редькин, но, вспомнив, как отрицательно относится Маркин к его красноречию, запнулся и выпалил:
