её сводила. Ребёнок хотел пить. Что я должна была делать, мучить её жаждой?»
«Я не ору. Ты бы хоть горшок в салон захватила».
«Нет, ты орёшь. Без толку твой горшок, всё равно вынимать из кресла. Лучше остановиться».
Я посмотрел на Катю в зеркало заднего вида. Она улыбалась, ей нравилась перепалка родителей из-за её желания сходить в туалет. Чтобы не дай бог не начать иметь ко всему этому какого-либо отношения, я вновь погрузился в созерцание вида из окна.
По мере приближения к Москве дорога улучшалась. Поездки на автомобилях и тем более в поездах и самолётах полностью убили романтику дальних путешествий как процесса длительного перемещения на большие расстояния или же изменили её до неузнаваемости. Ранее путь из нашего областного центра в Москву занимал, наверное, несколько дней со всеми надлежащими неудобствами и приключениями. Люди имели возможность ощутить преодолеваемое расстояние, особенности минуемых мест, опасность дорожных неурядиц. А сегодня всё это исчезло, вон она, Москва, коряжится вдалеке в нездоровой дымке июльского зноя, и конца и края ей не видно. Я столько раз видел её с разных ракурсов, что открывшаяся перед нами картина нисколько меня не взволновала, однако появилось одно совсем незначительное чувство, о котором стоит всё-таки упомянуть и забыть. Даже не знаю, как точнее его выразить: заинтересованное безразличие, оживлённая пресыщенность или едва теплящаяся усталость? Из всех присутствовавших в машине я являлся самым бывалым путешественником и поэтому (откуда берётся столь отчётливое и в то же время не высказываемое распределение ролей в тесных социальных группах?) должен был нацепить на себя маску сведущего и в то же время утомлённого собственными знаниями недоумка, знакомого с предметом лучше остальных. И они охотно передали мне эту роль.
«Дядя Дима, а ты был в Москве?» – опять пропищала Катя, высказав предполагаемое всеми естественное движение в нашей небольшой компании.
«Конечно, – вяло-небрежно ответил я, – много раз».
«А расскажи. Я никогда не была».
«Была, просто не помнишь, ещё совсем маленькой», – подыграл моему настроению Стёпа.
«Да нечего рассказывать, это надо видеть».
«А дома там высокие?»
«Где как. Есть очень высокие».
«А ты Кремль видел?»
«Видел».
«А нашего президента?»
«Нет, его не видел, он сидел внутри, на улицу не показывался».
«Как же так? – ребёнок был несколько озадачен. – В Кремле был, а президента не видел».
«Нет, в самом Кремле я не был, я мимо проходил».
«Ну, тогда понятно, – её это совсем не удовлетворило. – А Москва действительно большой город?»
«Очень большой».
«Намного больше нашего?»
«Несоизмеримо. Наш – вовсе не город, просто село-переросток».
«А чего ещё ты там видел?» – она не поняла моей последней фразы, но это совсем не беда.
«Катя, перестань мучить дядю расспросами», – лениво отозвалась мать.
Действительно, что ещё я там видел? Собственную неудачливость, неуклюжесть, местечковость, помешавшие мне основательно запечатлеть в памяти посещённые места, или, быть может, полузаброшенное здание на окраине, конуру в общежитии, недалеко ушедшую от него? Что я могу рассказать ребёнку? Как сутками сидел в аэропорту?
«Там красивые улицы, парки, есть старинные дома, памятники. Обо всём не расскажешь. Вот немного подрастёшь, родители тебя отвезут, сама всё увидишь», – ведь я не посетил ни одного музея, не был ни в театре, ни на выставке.
«А где ты там жил?»
«В последний раз в общежитии. А до этого я там не жил, был проездом».
Ребёнок отвлёкся на группу многоэтажек вдалеке, стоявших среди леса уродливым нагромождением камней, и успел забыть, что я ответил на его вопрос. Потом Катя сказала, указывая на них пальцем: «Это самые высокие дома в Москве».
Я улыбнулся её мелочному детскому тщеславию, но возражать не стал, за меня это сделал Стёпа.
«Нет, доча, есть гораздо выше».
«Нет, самые высокие – эти, – ребёнок начал хныкать. – Дядя, скажи ему, эти – самые высокие».
«Эти-эти, – успокоительным тоном перебила меня её мать и, обращаясь к мужу, добавила, – тебе трудно, что ли? Или хочешь всю дорогу слушать её рёв?»
«Все вы бабы такие, – спокойно, как бы сам с собой проговорил Стёпа, – в детстве вас избалуют, а потом всю жизнь не можете примириться с реальностью. Так и живёте самовлюблёнными дрянями».
«Что ты сказал?» – будто являясь безраздельной хозяйкой положения, переспросила Лариса.
«Ничего», – без эмоций ответил Стёпа.
LIII
Меня чуть не стошнило от омерзения, принятая мной формальная роль видавшего виды путешественника потеряла всякий смысл перед лицом звериной спеси дремучего отребья. Следующие час-полтора мы опять ехали молча, Лариса покормила дочь, и вскоре наш автомобиль с царившей внутри напряжённой тишиной остановился на заправке, явно знакомой моим спутникам, где-то под Тулой. То, что они находились здесь не впервые, стало понятно, когда все трое с чёткостью, доведённой до автоматизма, выйдя из машины, направились прямиком к туалетам, после чего прикупили кое-что в магазинчике (не исключено, что то же самое, что и в прошлом году), Стёпа долил в бак бензина, и тронулись далее, сперва терпеливо подождав незадачливого родственника, сначала задержавшегося в туалете, потом долго выбиравшего, какую взять булочку, запивать её чаем или кофе, а после и немного заплутавшего среди машин.
Поев, я почувствовал знакомое каждому облегчение, моральный садизм в семье брата перестал меня занимать, более того, я начал лучше понимать, почему он сейчас такой, какой есть. Стёпа женился давно и провёл с этой женщиной большую часть своей сознательной жизни. Меня стало клонить ко сну, однако я старался не дремать. Если в моей голове и осталось что-то из школьного курса географии, то это описание климатических зон европейской части России. Порой испытываешь крайнее удивление от того, как, казалось бы, во взрослом человеке неожиданно, с наивностью и непосредственностью, обнаруживается сугубо детское невежество. Я на полном серьёзе и с неподдельным интересом ждал момента, когда же за окном начнётся степь, она казалась мне чем-то удивительным, новым для глаза, способным вывести наружу то ребяческое любопытство, которое давеча испытывала моя племянница к столице. Прошёл час, другой, мы минули множество городов, сёл и деревень, и чем ближе к югу, тем зажиточнее они выглядели, не то что наши. Но взгляду всё ещё было, за что зацепиться, пусть и леса казались реже, однако тот бескрайний простор, который я ожидал увидеть, никак не появлялся.
Я оглянулся на заднее сидение, обе наши спутницы спали мертвецким сном в приблизительно одинаковых позах и с приблизительно одинаковым бессмысленным выражением лица. Их вид отбил у меня всякую дремоту. Как же глупо люди выглядят, когда спят! Точнее, они выглядят ровно тем, чем являются на самом деле – спесивыми зарвавшимися зверушками, не имеющими ни малейшего представления о мире, в котором живут. Отнюдь не безмятежность сияет в наших спящих лицах, не доброта и не красота, а несведущность животного, естественное состояние лесного зверя, отсутствие мысли и цельность низменных инстинктов смотрят на
