ни логично его поведение, совет, который он дал государю, был все же большой ошибкой. Витте не учел тогда ни общественного настроения, ни характера самого самодержавия. Он не предвидел ни того, что Указ 12 декабря вызовет в обществе бурю, ни того, что
либерализм самодержавия не пойдет дальше осуществления некоторой части возвещенных реформ (напр[имер], о веротерпимости или некоторых облегчений национальностям). Витте не предвидел, что своим советом он расстраивал соглашение исторической власти со зрелой частью нашей общественности, что этим играл на руку своим главным врагам, тем слепым защитникам самодержавия, которые с 1881 года систематически губили его.
Но 12 декабря произошло еще нечто несравненно более вредное, чем умолчание о представительстве. В тот же день появилось изумительное по бестактности и ненужности «Правительственное сообщение». Нельзя было понять, зачем оно было опубликовано и как можно было его совместить с либеральным духом указа. Такое сообщение мог написать Плеве или Победоносцев. Оно осуждало все те действия нашей общественности, которые привели к либеральной программе правительства, им самим объявленной. Ноябрьский земский съезд, давший толчок новому курсу, презрительно именовался в «Сообщении» происходившим в Петербурге «собранием некоторых гласных разных губернских земств». На одну доску с этим собранием лояльных людей поставлена была банкетная кампания, названная «происходившими в некоторых городах шумными сборищами». С ними сопоставлялись, наконец, уличные «демонстрации целыми скопищами». Все эти явления различного смысла и веса объяснялись одинаково стремлением «внести смуту в общественную и государственную жизнь». Всему широкому общественному движению сообщение давало такую суммарную характеристику: «Такое движение против существующего порядка управления, чуждое русскому народу, верному исконным основам существующего государственного строя, старается придать означенным волнениям несвойственное им значение общего стремления. Охваченные этим движением лица, в забвении тяжелой годины, выпавшей ныне на долю России, ослепленные обманчивыми призраками тех благ, которые они ожидают от коренного изменения веками освященных устоев русской государственной жизни, сами того не сознавая, действуют на пользу не родины, а ее врагов»[599]. Ясно, что, прочитав «сообщение» и обещанные в нем меры репрессий, наше общество в нем усмотрело настоящие намерения власти, а в указе увидело только новый обман.
И что хуже, такое понимание было бы неверно. Сообщение и указ вовсе не были хитрой политикой, которая одних успокаивает лицемерными обещаниями, а других собирается задавить. Это были конвульсии обреченного режима, который мечется из стороны в сторону, одновременно хватаясь за взаимно себя уничтожающие средства. Около трона существовали две непримиримые группы, два противоречивых понимания задач самодержавия. Они друг с другом боролись и раньше, поочередно друг над другом торжествовали победу. Но при Николае II эти победы стали одерживаться одновременно и одновременно стали опубликовываться противоречивые акты. Указ 12 декабря и «Сообщение» были еще не последним и не самым разительным примером подобной политики.
«Сообщение» более всего ударило по Мирскому и по лояльному либеральному направлению. Чистые «освобожденцы» могли торжествовать. Новая вода хлынула на их мельницу. У меня стоит в ушах веселый смех Н. Н. Щепкина, который издевался над физиономией, которую должны иметь сейчас члены ноябрьского съезда: «Они гордились тем, что шли своим путем, не смешиваясь с общей массой, осуждали банкетные выступления и уличные демонстрации! Получили! А кн[язь] Святополк-Мирский, который принял земскую делегацию и положил ее резолюцию в основу проекта указа. В какую рубрику его занесло Сообщение» и т. д.
Да, для смеха поводы были. Самодержавие оказывалось неспособно себя спасать. Оно само гнало людей в освобожденческий лагерь. Над ним можно было смеяться, как смеются над врагом, который на глазах у всех неловким движением обрывает кусты, за которые он уцепился над пропастью. Но для этого смеха нужно было проникнуться настоящей военной психологией; ею постепенно и проникались.
Оскорбленный Мирский подал в отставку. Он не мог иначе поступить. Как можно было заставить его сохранить свое место! Но для полноты картины именно это от него и потребовали. Исказив, осмеяв, опозорив его политику, его все же формально сохранили у власти. Так попытка этого не сильного, но вполне честного человека была самодержавием превращена в смертельный удар по себе. После этого кончилась роль и лояльного земства. На сцене против самодержавия стояли только «освободительное движение» и Ахеронт.
* * *
После этого события развиваются логически и ускоренным темпом. Грозные слова «Сообщения» никого не устрашили, не остановили, ни Ахеронта, ни освободительного движения, ни лояльного либерализма. Но последний впервые, вопреки своей воле, вовлекался в оппозицию «самодержавию». Верные сторонники самодержавия стали догадываться, что во имя спасения самодержавия надо с теперешним самодержцем бороться. И повод для этого немедленно обнаружился.
«Правительственное сообщение», обвинив всех своих противников в том, что «они желают внести смуту в государственную жизнь», пригрозило ответственностью всем учреждениям, всем их представителям, которые позволят себе обсуждение «не относящихся к их ведению вопросов общегосударственного свойства». Этот грубо мотивированный запрет поставил дилемму: либо смолчать и согласиться с характеристикой, которая была дана «Сообщением», либо продолжать прежнюю линию и этим нарушить высочайшую волю.
Незадолго перед этим шли осенние сессии земских собраний; почти все принимали адреса с казенной просьбой о представительстве. Это превратилось в шаблон, который не волновал никого; от адресов не ждали практических последствий, но за них и не боялись репрессий. Теперь отношение власти к ним переменилось. В числе других обратилось к государю Черниговское земское собрание[600]. 9 декабря 1904 года на него последовал высочайший ответ. Ответ совпал по времени с теми четырьмя днями, когда государь уже дал согласие на представительство (7 декабря) и пока согласия назад не взял (11 декабря). Удивительно, что именно в эти дни, когда созыв представительства был предрешен, просьба о нем была государем заклеймена резкой отметкой в адресе: «Нахожу поступок председателя губернского собрания дерзким и бестактным; заниматься вопросами государственного управления не дело земских собраний»[601]. Хотелось ли государю показать себя педантом формальной законности и, удовлетворяя просьбу земств по существу, указать им все-таки, что это дело не их компетенции? Или, дав Святополк-Мирскому согласие, он в душе о нем пожалел и свое сожаление выместил на черниговском адресе? Как бы то ни было, высочайшая отметка раньше «Правительственного сообщения» показала, как встречено будет впредь предъявление подобных ходатайств[602]. Под свежим впечатлением этой отметки 13 декабря собиралось Московское земство.
Было показательно, как поступит оно. Председателем земского собрания был князь П. Н. Трубецкой, лояльность которого к государю была вне сомнений; губернатором был его beau-frère[603] Г. И. Кристи, который в силу родства мог иметь на Трубецкого влияние, а сам не только по должности, но и по личным убеждениям не мог сочувствовать либеральной демонстрации. После ответа
