Еще более очевидной была ситуация с колонной Сигизмунда, находившейся в паре сотен шагов от Варшавского замка. Ее монарх и свита российского императорского двора видели постоянно. Даже владея латынью не слишком хорошо, император мог легко разглядеть на одной из ее граней доску с красовавшимися на ней крупными словами «Москва» и «Смоленск». Существенно и то, что поездка 1829 г. не была первым визитом Николая в Варшаву. Он бывал в городе еще будучи великим князем, сопровождая императора Александра I, например, во время поездки последнего на сейм 1818 г., поэтому, вероятно, неплохо знал городское пространство, и коронационная поездка 1829 г. неожиданностей в этом отношении принести не могла.
Стоит отметить, что в литературе о Варшаве первых лет александровского царствования содержится информация о том, что российские военные и чиновники знали о существовании в городе такого примечательного места, как Московская часовня. Так, в 1815 г., то есть в момент, когда четкое понимание александровского разворота в сторону Польши в обществе еще не оформилось, Н. Н. Новосильцев и комендант Варшавы генерал М. И. Левицкий ходатайствовали об устроении православной церкви на месте московской каплицы[1596].
В Царстве Польском конца 1820‐х гг. события начала XVII столетия также не были забыты. Переходя к рассмотрению этого вопроса, стоит отметить особенность восприятия этого периода в Польше. В современной исследовательской литературе существует указание, что «в отличие от русского исторического сознания, события… Смуты не занимают – и никогда не занимали – особенно заметного места в коллективной памяти поляков»[1597]. Рассматривавший этот вопрос И. Граля к числу малоинтересных в этом отношении событий относит прежде всего избрание на российский престол Владислава, осаду Смоленска и взятие Москвы. С этим утверждением можно согласиться – в конце концов, каждое из перечисленных событий закончилось для Польши в краткосрочной или среднесрочной перспективе поражением, а значит, не принесло реальных политических дивидендов и экономической выгоды. Само по себе правление Сигизмунда III и его походы на Россию могли и не быть востребованы в контексте формирования публичной памяти поляков, но унижение Шуйских, без сомнения, воспринималось как событие особого порядка. Кроме того, как убедительно показывают специалисты по изучению истории памяти, оценки современников могут быть связаны с последующим выстраиванием национальной версии истории достаточно опосредованно. Влияние пропаганды польских побед в Московском царстве, которую развернули Сигизмунд III и Владислав IV, могло быть ограниченным и быстро смениться «критическим отношением большей части шляхетского сословия как к самому монарху (Сигизмунду III. – Прим. авт.), так и к его „московской авантюре“»[1598]. Однако материалы начала XIX в. демонстрируют иную ситуацию: в рамках польского политического нарратива клятва Шуйских была реактуализирована и стала настоящим «местом памяти».
Аргументы в пользу такой трактовки можно найти в самых разных источниках и сферах общественной жизни Польши этого времени. Так, в сентябре 1812 г., когда польские наполеоновские войска уже вошли в Москву, на сцене Национального театра в Варшаве была поставлена антирусская по своей направленности драма А. Жулковского «Московские цари в плену». «Варшавская газета» писала о постановке следующее: «Каждый догадается из заглавия, что автор этой пьесы избрал своей темой тот памятный случай времен правления Сигизмунда III, когда москали были разбиты, их столица Москва была взята, их цари захвачены и препровождены в Варшаву, а московский престол был передан польскому королевичу Владиславу, сыну Сигизмунда III. Произведение само по себе замечательное, ибо показывает славную для нашего народа эпоху и имеет прямое отношение к теперешним событиям»[1599].
Самое пристальное внимание уделялось и пространству, связанному с памятью о Шуйских, – прежде всего Московской часовне. Так, польский историк и общественный деятель Ю. Немцевич, участвовавший в восстании Т. Костюшко и приветствовавший начало вторжения в Россию словами «господь, благослови священную войну»[1600], был возмущен плачевным состоянием каплицы и строений вокруг нее. Немцевич полагал, что такое небрежение было связано со стремлением стереть память о Шуйских[1601].
В это время клятва Шуйских получила новую визуальную интерпретацию. Отметим, что интерпретирующие этот сюжет изображения конца XVIII – начала XIX в. относительно нейтральны. В этом смысле польские художники вполне следовали по стопам Долабеллы, на картине которого московиты не были изображены коленопреклоненными или буквально униженными. По уровню образности они, как уже говорилось, были сопоставлены с восточными варварами, но их властный статус был вполне признан. Схожую трактовку можно найти у Франциска Смуглевича (после 1785 г.) и Иоганна Готфрида Френцеля (1816 г.). В работах этих художников Шуйские представлены покоренными, но не развенчанными: они стоят перед королем опустив голову, но не молят о пощаде на коленях[1602]. Во второй половине 1820‐х – в 1830‐е гг. трактовки изменились, становясь все более агрессивными. У Йозефа Пешки (до 1827 г.) и Яна Канты Шведковского (1837 г.)[1603] Шуйские изображены коленопреклоненными или буквально распластанными перед Сигизмундом, при этом на первом изображении у ног польского короля размещен главный символ власти детронизированного царя – корона. Примечательно, что созданная в эмиграции работа Шведковского выставлялась в Париже во второй половине 1830‐х гг. и оценивается историками как «политическая декларация»[1604]. Без сомнения, итогом развития этой линии стало самое известное на данный момент изображение указанного события – картина Яна Матейко (1892 г.).
Создание Царства Польского предсказуемо скорректировало публичные трактовки русско-польской войны начала XVII столетия. Нельзя отрицать появление самоцензуры, механизм которой запустился и без прямого давления со стороны Петербурга. В период между 1815 и 1831 гг. деятельность Сигизмунда III у целого ряда польских авторов (например, Ю. Немцевича в его трехтомнике о правлении короля (1819 г.) и И. Лелевеля в «Истории Польши» (1829 г.)) оценивается достаточно сдержанно – «Московская война», при традиционной похвале полякам, трактуется как «несправедливая»[1605], а Василий Шуйский, клятва которого в Варшаве и перезахоронение в Московской часовне неизменно упоминаются, назван «несчастным»[1606]. Некоторую редукцию можно обнаружить в целом ряде визуальных материалов 1815–1830 гг. Так, колонна Сигизмунда III, никогда не пропадавшая с изображений центра польской столицы, на время утрачивает самый значимый элемент, появляясь на гравюрах, литографиях и картинах без фигуры короля наверху[1607]. Все это, однако, не меняло восприятие ситуации в целом – прежняя парадигма могла быть при желании реактуализована. Показательно, что упоминавшийся выше рисунок Френцеля, изображавший Шуйских перед сеймом, был выполнен по заказу Немцевича и размещен в его работе «Исторические песнопения» 1816 г. Книга вышла тиражом 1500 экземпляров и была мгновенно раскуплена[1608].
Очевидно, отсутствие у Николая I и его свиты, прибывшей на коронацию в Варшаву, какой бы то ни было зримой реакции на антирусскую топографию польской столицы являлось частью политической стратегии. Характерными чертами последней были отказ от подрыва польской версии памяти о событиях начала XVII в. и отсутствие стремления продвигать
