– машинка. Катя хныкала, боясь оставаться одна, Дим храбрился, но, когда он наклонился поцеловать сына на ночь, уцепился за его шею и долго не отпускал. Зина придумала включить свет в прихожей и оставить открытыми двери, чтоб хоть темноты такой не было. И сказала ему:
– Ты, Тима, к стене ложись. Если что, я ночью к ним встану.
Сказала так просто, будто… будто всё само собой у них, будто… будто так и надо. Он ещё раз поцеловал Дима и Катю, проверил, надёжно ли заперта входная дверь – замки он потом заменит, хреновые замки, к таким и отмычка не нужна – и вошёл в спальню. Стал снимать рубашку, старую, ещё рабскую – руки дрожали, как после нагрузки – подумал, что хорошо виден с улицы в освещённом окне, пошёл и выключил свет. На пол лёг жёлтый прямоугольник от открытой двери. Он отошёл в тень, разделся, сложив одежду на табуретку в привычном, как выучил ещё Грин, порядке, сел на край кровати, обтёр ладонью ступни – тапочек ещё не было, босиком ходили – откинул одеяло, лёг к стене, накрылся. Одеяло выбирала Зина, толстое, мягкое, как перина. От новенькой простыни – привезённые с собой оказались малы для этой кровати и пошли на детские – и от одеяла пахло странным непривычным запахом. Он лежал и слушал, как Зина зашла к детям, пошепталась с ними. Он уже знал, помнил по лагерю этот тихий неразборчивый шёпот, где слова неразличимы, да и не важны, а от самого голоса делается тепло и спокойно. Вот её приближающиеся шаги. Он почему-то закрыл глаза и отвернулся к стене. И слушал. Зина покопалась в его вещах, вышла, открылась дверь ванной, вроде, зажурчала вода из крана, утихла, закрылась дверь, щёлкнул выключатель. Вошла в спальню. Села на край кровати. Зина на ночь всегда раскалывала свой узел, спуская косу. Да, вот звякнула упавшая на пол шпилька. И вот… легла. Он ощущал, чувствовал рядом её и… и лежал… как скованный… как… как будто ему релаксанта полный шприц вкатили.
– Тима, – позвала его шёпотом Зина. – Ты спишь?
– Нет, – так же шёпотом ответил он.
– Тима, – Зина повернулась набок лицом к нему. – Я рубашку твою взяла, замочила, утром чистую оденешь. На работу ведь.
– Да, – шевельнул он пересохшими непослушными губами.
– Хорошо, что во вторую тебе, да, Тима? Утром-то дел сколько. И Димочкино всё я тоже собрала, и Катино. Вывозились они, смотреть страшно. Я их выкупаю тогда завтра. Надо бы сегодня, да руки не дошли.
– Да… да… – соглашался он, не особо понимая, да и не пытаясь понять её слова.
Зинина рука мягко коснулась его плеча, поправляя одеяло.
– Спи, Тима, ты устал как, спать хочешь…
– Нет, – ответил он неожиданно резко, рывком поворачиваясь к ней. – Нет, я тебя хочу.
– Господи, Тима…
Он обнимал её, прижимая к себе, её руки обвивались вокруг его шеи, её шёпот, тихий и совсем иной, не такой, каким она говорила с детьми, обжигал ему щёки.
– Господи, Тима, Тимочка, родной мой, Тимочка…
Мягкие тёплые губы Зины у его губ. Сбивающееся, мешающее одеяло. Он сталкивал его, отбрасывал, но оно почему-то снова оказывалось на нём, окутывая тёплой, мягкой, шепчущей тишиной…
…Тим тряхнул головой.
– Ты что-то сказал? Я не слышал.
Эркин спокойно выдержал его взгляд.
– Пошли, говорю, кладовку посмотрим.
– Да, пошли.
Они вышли из пустой комнаты, и Тим повёл Эркина в кладовку. Кладовок было две. И одна заметно холоднее.
– Здесь стена на шахту с вентиляцией выходит, – объяснил Тим щупающему стену Эркину.
– А, так это, значит, для продуктов, – решил Эркин. – У нас в кухне под окном такое.
– Видел, – кивнул Тим и усмехнулся. – Сначала подумал, что тайник.
– Тайник на виду не делают, – ответно улыбнулся Эркин. – Да они здесь и ни к чему.
Тим не стал спорить.
На их голоса подошли Зина с Женей и Бабой Фимой. Ещё поговорили, обсуждая всякие хозяйственные и очень важные мелочи, выловили заигравшуюся в прятки Алису и попрощались.
Дома Женя как заново оглядела их квартиру. Эркин сразу опять переоделся в рабские штаны и ушёл в кладовку доделывать стеллаж. Женя постояла в дверях кладовки, глядя на его сосредоточенную работу, и тихо ушла на кухню. Надо приготовить обед, разобраться наконец с подаренной посудой, вещами… чем-то Эркин недоволен…
Женя не ошиблась. Эркин и впрямь злился. Прежде всего на себя. Его опыта вполне хватило, чтобы по Зине увидеть и всё понять: его советы Тиму ни к чему, она и так… довольна выше меры. Так этот… палач дал своей жене всё, а он… подставил тогда Женю и вот теперь… а он, чёрт, что это с ним, ну… ну, ничего он не может теперь сделать. Хоть языком всю квартиру вылижет, хоть накупят они всего, а… этого-то не будет теперь, как было, не вернёшь. И только на нём вина, упустил тогда в Гатрингсе этого гада, как его, а к чёрту, ещё имя помнить, так чудо, что Женя выжила, будь и за это благодарен и не думай, и не мечтай ни о чём. Не мечтай. Вот спальник ты поганый и есть, хорохорился, что не нужно тебе, что и без этого проживёшь, а вот же, всё равно одно на уме. Изнасилованная женщина всех мужчин ненавидит. А уж после «трамвая»… так скажи спасибо, что Женя за мужчину тебя не считает, рядом с собой терпит. И выкинь всю эту глупость из головы, а то ещё забудешься, полезешь спросонья, а тогда… и подумать страшно, что тогда будет. Зина эта аж светится, когда на своего… смотрит, а спальню когда показывала, то всё одеяло на кровати поправляла… и он, палач чёртов… да ну их! Повезло парню, так и хрен с ним!
Эркин яростно стругал, заглаживал, вставлял и закреплял доски. Алиса разрывалась между кухней, где готовился обед, и кладовкой, где так восхитительно пахло весело разлетавшимися стружками. Упрямого молчания Эркина она просто не замечала, болтая без умолку сразу обо всём.
– Эркин.
Он вздрогнул и оглянулся. Женя? Что-то случилось?
– Женя?! Что случилось?
– Ничего, – улыбнулась она. – Просто обед готов. Идём, пообедаем, потом закончишь.
Он посмотрел на неё и медленно кивнул.
– Да. Сейчас иду.
И когда Женя вышла, набрал полную грудь воздуха и медленно выдохнул. Нет, Женя ничего не заметила и не сердится на него. Можно жить дальше. Он очистил рубанок и верстак, подмёл. А ведь всего ничего осталось. После обеда в момент сделает. И они разложат вещи, повесят одежду. Вон для этого всё
