своей кровати. Через минуту приходит Смугляна, уже очнувшаяся, уже
по-настоящему сошедшая в это реальное для неё измерение и оттого слегка тут виноватая.
– Ты ревнуешь? – интересуется она, подсаживаясь рядом от чего оказывается придвинутой
кривизной их ложа.
Роман переадресует вопрос внутрь себя, прислушивается, ожидая ответа. Может ли эта
душевная смута называться ревностью?
– Не знаю, может быть, и ревную чуть-чуть…
– Если ревнуешь, значит, любишь.
– Если волновался, когда ждал тебя, значит, что-то есть, – соглашается Роман, словно разметая
ногой всякий мусор на полу своей души, чтобы отыскать там что-то маленькое, затерявшееся. – Не
знаю, как это называется. Может быть, и люблю уже… Чуть-чуть…
Слово сказано, и Нина с блестящими слезами радости бросается на шею.
– Понимаешь, – запоздало оправдывается Роман, ошеломленный этой энергичной лавиной, –
наверное, моё ровное, спокойное отношение к тебе и есть любовь. Пока так. По-другому я ещё не
умею.
Смугляна рада признанию и в подобии чувства. Но это полупризнание необходимо и Роману:
пора уж как-то определяться. А вдруг сказанное слово само родит чувство, которое оно означает, и
решительно отрежет все пути к отступлению?
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
Новая Ирэн
Нина чувствует, как сближает их даже нечаянное признание Романа. Но уж эти его страдания по
детям! Если бы Роман тратился на них поменьше, то его чувства уже давно обратились бы на неё.
Хотя, с другой-то стороны, хорошо, конечно, что эти страдания есть, что её мужчина способен на
них – сухарь-то ей тоже не нужен. А не пойти ли ему навстречу, посочувствовав даже в этом? И
тогда он поневоле шагнёт к ней. Эта мысль, мелькнувшая в институте на лекции, не даёт Смугляне
покоя до вечера. Домой она возвращается с такой лёгкой, самодостаточной улыбкой, что вызывает
в Романе, ещё не забывшем про её солдатика, новое лёгкое подозрение. Однако Нина и теперь не
может сразу сказать всего. За ужином она лишь улыбается внутрь себя и молчит.
Убрав со стола после еды, Смугляна выходит в комнату. Мария Иосифовна гладит белье.
Роман, задумавшись, стоит у тёмного окна.
Нина подходит, прижимается головой к его плечу.
– Как-нибудь зайди, проведай их, – как можно проще произносит она.
Роман растерянно оглядывается, застигнутый врасплох её неожидаемым пониманием. Так она
знает, о чём он думает?! А ведь он уже махнул рукой на её способность понимать! Без понимания
Смугляна для него чужая, но понимание делает её близкой, своей. Новый вариант семьи без
открытости и полного душевного срастания ему не нужен. Зачем менять шило на мыло? Но тут,
оказывается, всё замечательно! Если в его новой семье будет такая вот чуткость, то что ему нужно
ещё?
Растроганный, он медленно, тепло и уютно обнимает Нину. Как ему повезло, что она способна
на такие нелёгкие для неё душевные повороты! Женщину, способную откликаться на больные
струны души, можно любить уже только за это.
Возможность видеться с детьми, не огорчая Смугляну, сразу закрывает самый мучительный
душевный провал. Умная Ирэн вряд ли запретит ему такие встречи. В этом смысле ему с
Голубикой тоже, можно сказать, повезло. С ней всегда можно договориться. Прохладность и
ровность её чувств теперь очень даже кстати. Понятно, что в момент его ухода Ирэн психанула, но
127
её раздражение не бывает долгим. Теперь она уже наверняка разложила всё по полочкам и ей,
такой благоразумной, не нужно будет объяснять, что отец у детей должен оставаться в любом
случае. Реакция Голубики на его появления легко предсказуема. Она продемонстрирует
предельную холодность и презрение. Ирэн знает, что её предали, и поступить иначе просто не
сможет. Так что, всё нормально.
Произойди это лаконичное объяснение с Ниной хотя бы час назад, и Роман не удержался бы
тут же не навестить детей. Но сейчас уже поздно. А почему, кстати, он не сделал этого сам, без
всякого позволения? Да потому что тогда это выглядело бы обманом Смугляны. Сегодня к детям
уже не пойдёшь, зато вечер у них выдаётся особенно ласковым и тёплым. Приятно обсуждать это
замечательное решение, чувствуя, как вибрации проникновенной беседы благотворно укрепляют
их союз.
На другой день после работы Роман выходит из троллейбуса на привычной остановке и по мере
приближения к своему бывшему дому вдруг снова ловит себя на ощущении невольного
восстановления прежней эпохи. Только сейчас это ощущение горчит. Тут же чувствует он и другое:
в ушах нарастает какой-то нервный гул, пальцы мелко подрагивают от напряжения изнутри.
Вот знакомое невысокое крылечко из белого силикатного кирпича, опавшая штукатурка с левой
стороны от дверей подъезда, узкая лестница с деревянными перилами, крашенными стандартной
тёмно-зелёной краской. Перила на изгибах межлестничных площадок до блеска начищены
локтями и лацканами, а в остальных местах затянуты плёнкой грязи. Все эти обыденные детали
сегодня почему-то яркие, чёткие, словно прорезанные и почему-то беспокоят.
Голубика открывает дверь и, держась за ручку, на несколько секунд словно зависает внутри
своей паузы. Она в знакомом домашнем мягком халате с узором из каких-то изысканных цветов.
Странно, что в дверях она возникает с уже готовым, будто постоянным выражением задумчивого,
терпеливого ожидания. Кажется, она живёт сейчас вне всех прочих состояний, находясь лишь в
одном – в ожидании. Роман делает в квартиру какой-то непроизвольный, нерешительный шажок.
Ирэн отступает в прихожей и вдруг порывом и сразу льнёт к груди: широкая, мягкая, очень ладно
подогнанная к нему. Это так необычно! Встреча объятиями никогда не входила в строгие правила
жены. И сердце Романа весомо обрывается в полноводное ласковое озеро чувств.
– Ну наконец-то… – устало и освобождённо шепчет Голубика.
И, уже не владея своими душевными струнами и движениями, Роман невольно сдаётся
атмосфере привычной жизни: неизменным, трезвящим запахом хвои, лёгким ароматом
постиранного белья, запахом именно этих льняных волос. Разлука с массивом всех странных
событий отлетает катапультой: кусок времени выстрижен острыми ножницами, время подтянуто и
склеено, как плёнка киномеханика дяди Володи – Серёгиного отца. А в памяти на месте наложения
обрывков лишь некая запинка, некая фантазия, непрошеный сон, о котором благоразумно не
следует рассказывать жене…
– Как я намучилась, сколько передумала всего, – тихо произносит Ирэн. – Но ты не виноват. И
не кори себя ничем. Я сама наказала себя этой разлукой. Прости меня, за всю мою глупость,
нечуткость, холодность. Ну, проходи же, разувайся и давай, проходи. Как хорошо, что ты снова
дома…
Роман распят и расплющен. Ирэн ещё и оправдывается перед ним! Но за что он должен
обижаться на неё? Голубика делает его преступником уже одним своим покаянием.
– А Сережка где? – спрашивает он, заметив из прихожей лишь
