спящего Юрку.
Но спрашивает уже не для того, чтобы увидеть детей, ради которых и пришёл, а для того, чтобы
как-то выправиться в ситуации. Паузу, что ли, выиграть…
– Серёнька сегодня у моих. Но ты не волнуйся. О нашей размолвке он не скажет, я с ним беседу
провела. Зачем лишнюю волну поднимать? Папа, кстати, просил передать тебе, что ему привезли
какую-то интересную книгу по национальному вопросу, которую так просто не достанешь. Просил
сказать так: «Тема, по которой мы с ним дискуссировали». Конспиратор… А я знала, что ты
вернёшься… Не жаловалась никому…
Роман чувствует, что уже идёт на поводу её неожиданных чувств. Приди он сюда сам, без
подсказки Смугляны, не стал бы и сопротивляться этому щемящему притяжению. Но теперь он
здесь потому, что ему верят там. Его сюда отпустили. Нельзя же постоянно обманывать всех.
– О господи! – с трудом преодолевая, произносит Роман. – Зачем ты всё это говоришь? Ты же
видишь, что я вовсе не вернулся…
Понимает, ужё всё понимает Голубика по его взгляду ускользающему вниз, но продолжает будто
по инерции.
– Я зашёл проведать, с ребятишками повидаться, – объясняет Роман, – ну, может быть, чем-
нибудь помочь…
– Ах, вот оно что, – слабо дрогнув усмешкой, шепчет Ирэн, расслабленно опустившись на
диван, – помощничек явился… Что ж, помоги. Я сейчас плохо сплю. Видно, привыкла спать на
твоём плече, чувствовать твой запах. На мне, как выяснилось, благотворно сказывалось даже твоё
дыхание рядом. А уж про остальное и говорить нечего… Знал бы ты, как мне трудно, а я ведь не
128
сучка, чтобы спать с кем попало…
– Понимаешь, – болезненно морщась от её непривычной лексики, мямлит Роман, – нам не
нужно быть вместе. У нас очень разные, принципиально разные взгляды…
– Взгляды? Да не такие уж они и разные. Знал бы ты, как я перестрадала, как до самого
донышка переплавилась за эту разлуку. Я была черствой и закрытой, а теперь поняла, что сердце
своё мне хранить больше не для кого, что именно ты, ты должен знать каждый его толчок. За эти
дни я сделала открытие – любовь, оказывается, существует. . Когда я поняла это, то была
счастлива даже без тебя. Даже сама по себе. Счастлива тем, что постигла это. И тогда я подумала,
что когда ты вернёшься… Нет, не ко мне, а к детям, как ты и сделал сейчас, то не устоишь перед
этим. И вот ты здесь. Ты понял меня? Я говорю тебе то, чего не говорила никогда и никому: я
люблю тебя! Я люблю тебя до беспамятства! Слышишь ты это или нет?!
– Нет, нет, – испуганно бормочет Роман, – поздно, уже совсем поздно…
Он просто убит этим её первым за всю их общую жизнь признанием. А жизни их уже нет. Если
бы всё это раньше…
– У тебя уже кто-то есть, – обречённо заключает Голубика, пристально всматриваясь в него,
словно пытаясь этого «кого-то» рассмотреть прямо на лице. – Я же решила, что ты к родителям
уехал. Думала, что иначе бы не выдержал – пришёл. Разве можно такое выдержать?! Хотя, ведь у
тебя-то такого открытия, как у меня, не было. А ты не приходил, потому что уже переключился,
потому что у тебя уже кто-то есть. Ведь есть же, а?
Роман молчит, чувствуя себя, как это ни смешно, пристыженным, как мальчишка.
– Скажи: есть? Это правда?
– Есть, – отвернувшись, глухо признаётся Роман.
– Что-о?! У тебя кто-то есть вместо меня?! – почти с восторженным удивлением шепчет
Голубика, глядя такими расширенными от изумления глазами, что их синяя радужка кажется точкой
на огромных синеватых белках. – Вместо меня?!
Ей требуется несколько минут, чтобы отойти от потрясения. Она пытается замедлить дыхание,
но это не выходит.
– Да как же такое возможно?! Значит, к ней-то ты и ушёл… Она у тебя уже была, уже поджидала,
сука…
– Я никогда тебе не изменял. Я познакомился с ней после того, как ушёл от тебя.
– Рассказывай сказки! Когда б ты успел?! За какое время? Да, конечно, она уже была… Какие
тут могут быть сомнения?!
– Нет, я познакомился с ней после. В тот же вечер. Буквально минут через пятнадцать как
ушёл…
– Что-о?! Через пятнадцать минут?! Ты сказал: через пятнадцать минут? Разве так бывает?! Ты
познакомился через пятнадцать минут, а я сутки заснуть не могла. Пятнадцати минут тебе хватило,
чтобы забыть обо мне? Я стоою всего лишь пятнадцать минут твоих страданий и твоей памяти?
Голубика долго смотрит на него с удивлением и отвращением. Зависшее молчание кажется
столь густым и напряжённым, что именно от этой тишины, а не от разговора просыпается Юрка и
жалобно, ущемлёно плачет чему-то своему. Ирэн подходит к нему, почти вслепую суёт в кроватку
соску, и ребёнок умолкает. Умолкает больше не от соски, а от того неожиданного грубого
равнодушия, которым заткнут его ещё молочный ротик.
– Дорогой мой, миленький, – вернувшись к нему, говорит Ирэн. – Я ничего не понимаю. Давай
сделаем так: что было – то было. Ведь всё это неправильно. И во всём виновата я сама – этакая
эмансипированная сволочь…
– Я пойду, – говорит Роман, – мне надо только взять кое-что.
Он подходит к антресолям, стаскивает коробку с фотопринадлежностями, отыскивает тайную
пачку и прячет её под свитер. Голубика, кажется, даже не замечает и не понимает того, что он
делает, что берёт.
– Значит, не вернёшься? – спрашивает она, когда Роман уже подходит к двери.
– Нет, – отвечает он, открывая замок. – Но я не хочу, чтобы ты чувствовала себя униженной. Ты
этого не заслуживаешь. Дело тут не в тебе, а во мне. Я просто не могу жить здесь так, как жил.
Здесь всё не моё, не заслуженное, не заработанное мной.
– Так что же мне надо было делать? Бросить всё и жить с тобой на берегу под лодкой?
– Тебе – нет. Ты живёшь на родительском. А для меня оно чужое. Ну вот подумай, как я могу
жить лучше моих родителей, ничем этого не заслужив? Так что, не принимай всё на свой счёт. Это
я такой вот идиот. Другой бы на моём месте жил и похохатывал.
Он поворачивается спиной, чтобы выйти.
– Ты познакомился через пятнадцать минут, – повторяет Голубика, сомнамбулически смахивая с
его высокого плеча какие-то пылинки, – как же мелкао чаша страдания, которую ты выпил за меня…
Никто ещё не оскорблял меня так, как человек, которого я люблю всей душой… Но знай, что я стоою
боольшего. И я своё возьму. Не допущу, чтобы для меня всё вот так и закончилось. Запомни,
муженёк, спокойного житья тебе
