Красной Армии в Восточную Польшу Пайяр настоятельно рекомендовал французскому правительству проявить в этом случае осторожность. Разрыв отношений с Москвой стал бы, по его мнению, большой ошибкой, так как противоречия между Берлином и Москвой сохранялись и в будущем могли стать причиной конфликта между ними. Продемонстрировав решимость в вопросе отстаивания интересов уже разгромленной Польши, Франция рисковала упустить возможность привлечь СССР на свою сторону в будущем [1152].
20 сентября Суриц сообщал в НКИД, что по сведениям «из солидного источника, близкого к верхушке Министерства иностранных дел», «полякам вчера “рекомендовано” отказаться от каких-либо официальных шагов по нашему адресу. Это вызвано было зондажем Лукашевича[1153] относительно намерения польского правительства объявить “состояние войны” с СССР. Лукашевичу было сказано, что это поставило бы в исключительно трудное положение Париж и Лондон, которые хотят избежать осложнений и не смогут последовать за польским правительством»[1154].
В той же тональности была выдержана записка, которую 20 сентября для высшего военно-политического руководства страны подготовили на Кэ д’Орсэ. «Побудительные мотивы советской политики по-прежнему характеризуются двусмысленностью и покрыты таинственностью, – гласил ее текст. – Невозможно с точностью сказать, идет ли речь о прямом сотрудничестве с рейхом, о принятых Советами мерах предосторожности или о возрождении панславизма. Франция должна стараться не провоцировать СССР и сохранять с Москвой дипломатические отношения. Ее позиция должна быть выжидательной, поскольку пределы и цели германо-советского сговора неясны»[1155]. Свою роль играло и то обстоятельство, что речи о вторжении Красной Армии в пределы населенных поляками земель не шло. Как отмечает в этой связи М.И. Мельтюхов, «на Западе многие считали, что СССР не участвовал в разделе Польши, так как западные районы Украины и Белоруссии не являлись польскими территориями, и проблема восстановления Польши была связана только с Германией, соответственно Англия и Франция посоветовали польскому руководству не объявлять войну СССР»[1156].
Итогом этих рассуждений стал циркуляр, направленный 16 сентября за подписью Даладье во французское посольство в Москве. «До тех пор, пока СССР оставляет себе поле для маневра между двумя лагерями, мы не должны мешать ему им пользоваться»[1157], – гласил документ. Получив известие о переходе Красной Армией польской границы, Даладье вызвал к себе Сурица и прямо спросил его: «Для французского правительства решающим является вопрос – имеет ли оно перед собой единый германо-советский фронт, общую акцию, или нет»[1158]. Такой же вопрос Пайяр задал заместителю наркома иностранных дел Потемкину, однако в обоих случаях были получены достаточно расплывчатые ответы. Только 23 сентября в Москве между Паласом и наркомом обороны Ворошиловым состоялся разговор, который прояснял советскую позицию.
Возвращаясь к августовским переговорам военных миссий, маршал заявил: «Вы, посылая военные миссии для серьезных переговоров, не снабдили их полномочиями. Ваш генерал Думенк хотя [бы – авт.] имел мандат, а англичане и этого не имели. Где же тут правдивость и серьезность. Таким отношением Вы поставили нас в глупое положение. Мы не могли ждать, пока немцы разобьют польскую армию и нападут на нас и будут бить по частям, а Вы будете стоять на своей границе и держать какие-нибудь 10 немецких дивизий». На замечание Паласа о том, что война бы не началась, если бы трехсторонние переговоры завершились успешно, Ворошилов ответил: «Может быть, если бы договорились, но ведь Вы не хотели этого и даже не подавали никаких надежд. Ваш генеральный штаб действовал неправильно. Нельзя было топтаться вокруг Польши, которая только выказывала свою кичливость и больше ничего не имела. Мы не хотели трогать Польшу, она нам не нужна. Нам был нужен плацдарм для соприкосновения с противником, иначе мы не могли помочь Вам»[1159].
Логика действий Москвы становилась, наконец, понятна союзникам. 1 октября в радиообращении Черчилль, незадолго до этого назначенный Первым Лордом Адмиралтейства, заявил: «Россия проводит холодную политику собственных интересов. Мы бы предпочли, чтобы русские армии стояли на своих нынешних позициях как друзья и союзники Польши, а не как захватчики. Но для защиты России от нацистской угрозы явно необходимо было, чтобы русские армии стояли на этой линии. Во всяком случае, эта линия существует, и, следовательно, создан Восточный фронт, на который нацистская Германия не посмеет напасть. Я не могу вам предсказать, каковы будут действия России. Это такая загадка, которую чрезвычайно трудно разгадать, однако ключ к ней имеется. Этим ключом являются национальные интересы России. Учитывая соображения безопасности, Россия не может быть заинтересована в том, чтобы Германия обосновалась на берегах Черного моря или чтобы она оккупировала Балканские страны и покорила славянские народы юго-восточной Европы. Это противоречило бы исторически сложившимся жизненным интересам России» [1160]. Даладье, в 1939 г. глава французского правительства, а не оправдывающийся опальный политик образца 1947 г., мог согласиться с этими словами. Возможность привлечь СССР на сторону союзников сохранялась, и ее нельзя было хоронить в угоду эмоциям.
Вместе с тем тот факт, что война началась в атмосфере неопределенности, в более неблагоприятных условиях, чем предполагалось, оказывал серьезное влияние на ход мыслей людей, стоявших во главе Франции. Бонне, наиболее последовательный противник войны в рядах правительства, утратил свое влияние, покинув кабинет на Кэ д’Орсэ, однако его идеи разделяли ряд влиятельных политиков и часть общественного мнения. Дипломатическая сумятица, сопровождавшая объявление войны, быстрый крах Польши и политика СССР подкрепили их позиции, которые имели глубокие идейно-политические корни. «В поведении Деа, – отмечает Ж.-Л. Кремьё-Брийяк, – угадывалось острое (и безысходное) осознание ослабления Франции. Но в то же время ясно, что пораженчество Поля Фора и его соратников было лишь проявлением их пацифизма, дополнительным поводом отвергнуть войну как таковую. Пессимизм Морраса[1161] накануне войны, хотя и отличался по сути, имел не менее глубокие предпосылки: он являлся порождением 40 лет нападок на Республику» [1162].
В рядах кабинета министров главным сторонником идеи мирных переговоров стал А. де Монзи. Пользуясь тем, что Даладье не мог полноценно управлять МИД, он развернул целую информационную сеть в зарубежных столицах и наладил прямой негласный контакт с французскими посольствами в Риме и Мадриде. В Палате депутатов бывший председатель Совета министров Фланден открыто выступал против «идеологической войны и утверждал, что Франции следует подходить к внешней политике “реалистично, без эмоций”. Не в состоянии более поддерживать баланс сил в Европе, Франция должна избегать рисков, замыкаясь в себе и в своей империи»[1163]. Важную роль в антивоенном крыле французского политического класса играл Лаваль, в сентябре 1939 г. являвшийся сенатором. По его мнению, у Франции не имелось ни одной причины воевать: на нее не напали, она не бедствовала и не желала чужих богатств, ее честь
