обороне следовало стать гибкой – опираться на мобильный подвижный резерв и активный маневр[1192]. Однако он ограничивался лишь общими инструкциями, которые если и принимались к выполнению, то часто оставались нереализованными на низовом уровне.
Военная корпорация была сплочена приверженностью оборонительной доктрине, точное следование которой рассматривалось как критерий эффективности командующего на всех уровнях армейской иерархии. Гипотетический пересмотр доктрины затрагивал основы функционирования французских вооруженных сил в том виде, в каком они сложились после 1927–1930 гг. Оценка опыта польской кампании давала ценные сведения, хотя едва ли могла поколебать эту структуру, которую потребовалось бы полностью перестроить в ситуации военного времени со всеми вытекающими отсюда рисками. Важную роль играл и психологический фактор. «Мощнейшая в истории» армия, о которой в июле говорил Вейган, не могла иметь системных недостатков, а они неизбежно вскрылись бы в случае пересмотра доктрины. Тогда под угрозой оказалась бы вера в победу, как и весь моральный облик французских вооруженных сил, которые воспринимали войну как экзистенциальное испытание.
Практически единственной сферой, где «польские уроки» действительно повлекли за собой значительные изменения, была организация бронетанковых войск. Многолетние дискуссии по поводу перспектив применения танков, которые вели французские генералы, подготовили почву для серьезных решений, и опыт польской кампании стал последним доводом в пользу тех, кто давно выступал за создание самостоятельных бронетанковых соединений. 11 ноября полковник де Голль, командовавший танковыми войсками в составе 5-й армии, расположенной в Эльзасе, направил в штаб верховного главнокомандования записку о значении польской кампании с точки зрения боевого применения танков. По мнению командования, полковник не столько анализировал новейший военный опыт, сколько пытался по-новому подать свои старые идеи, вызвавшие в свое время острый конфликт с участием политиков и высшего офицерства[1193]. Скептически оно встретило и меморандум, направленный полковником в январе 1940 г. восьмидесяти видным политическим и военным деятелям страны с целью привлечения их внимания к проблемам ведения войны[1194].
Большее внимание военных привлек доклад «Исследование применения танков», подготовленный 6 декабря по поручению Гамелена генералом Бийотом, командующим 1-й группой армий, находившейся на границе с Бельгией[1195]. Бийот, указывая на очевидное сходство рельефа Польши и северной части западного ТВД, отмечал, что немцы наверняка решат применить здесь те же оперативные приемы, которые опробовали на востоке. Однако возможности французской армии парировать удар танкового кулака через Бельгию были ограничены: имея не меньше танков, чем Вермахт, она не располагала крупными бронетанковыми соединениями. Бийот предложил срочно сформировать две так называемые бронетанковые дивизии резерва (division cuirassée de réserve) из танков типа В и легких машин R-35. 16 декабря штаб верховного командования одобрил идею Бийота. В январе 1940 г. во Франции в дополнение к экспериментальной «группировке Нанси» были созданы две бронетанковые дивизии резерва, включавшие в себя по два батальона танков В и H-39, а также два батальона мотопехоты, в каждой по 156 танков [1196].
Как подчеркивает Дж. Джексон, даже с учетом еще одной бронетанковой дивизии резерва, сформированной 15 мая 1940 г., к началу активной фазы боев на западе лишь треть французских танков (960 из 2900) была организована в самостоятельные мобильные соединения (три легких механизированных дивизии и четыре бронетанковые дивизии резерва), в то время как все германские танки (примерно столько же машин) входили в состав 10 танковых дивизий[1197]. Гамелен отмечал, что программа, принятая в декабре 1939 г., «была лишь началом». «Мы рассчитывали, – писал он в мемуарах, – развивать ее по мере роста возможностей. В то же время мы выпускали новые танки. Нас, таким образом, нельзя обвинить в том, что мы не смотрели на перспективу»[1198]. Вместе с тем французские генералы, признав после катастрофы польской армии необходимость создания мобильных механизированных соединений, продолжали подходить к строительству бронетанковых войск со старыми мерками. Предложение Бийота о доукомплектовании бронетанковых дивизий резерва машинами R-35 так и не было принято. Большая часть танков по-прежнему предназначалась для поддержки пехоты, хотя во французской механизированной дивизии в итоге оказалось существенно меньше машин, чем в германской (150160 против 270). В ней не хватало противотанковых орудий, тягачей, автомобилей. Генералы надеялись на то, что перестраивавшаяся на военные рельсы французская промышленность позволит быстро решить все проблемы. Однако в этой сфере страна столкнулась со значительными трудностями.
Глава VIII
Ловушка «странной войны»
Положение дел на франко-германском фронте, сложившееся в сентябре 1939 г. и сохранявшееся до мая 1940 г., историки вслед за современниками назвали «странной войной». «Французы, – поясняет Р. Ремон, – сохранили воспоминания о приграничных сражениях времен Первой мировой войны, приведших к значительным потерям и захвату территории на большую глубину. Но осенью 1939 г. война принимает другой оборот»[1199]. На протяжении восьми месяцев ни немцы, ни французы не предпринимали каких-либо серьезных попыток наступать. Две армии воевали, не воюя. В то же время с французской точки зрения у «странной войны» при всей ее парадоксальности имелась внутренняя логика. В долгосрочной перспективе победу над Германией союзники собрались одержать путем реализации стратегии удушения, а в горизонте первых недель и месяцев войны требовалось прежде всего парировать «внезапное наступление» противника. Как известно, на протяжении всех 1930-х гг. французское военное планирование опиралось именно на эти постулаты. С точки зрения знания о ходе Первой мировой войны они имели под собой серьезное основание.
Проблема, однако, заключалась в том, что такой подход заранее отдавал стратегическую инициативу в руки немцев. Они могли сами решать, где, когда и какими силами начать наступление. Французское командование отдавало себе в этом отчет и прилагало все усилия к тому, чтобы локализовать тот участок фронта, на котором могло развернуться германское «внезапное наступление». Идея достижения полной предсказуемости хода боевых действий овладевала умами генералов, которые оказывались не готовы к альтернативным вариантам развития событий. Имелось и другое, не менее важное обстоятельство, которое не учитывали ни военные, ни политики. Пассивная оборона за «линией Мажино» и статичными фронтами в ситуации, когда инициативой владеет противник, создавала ситуацию внутренней напряженности, угнетающе действовала на общественную мораль, сказывалась на боевом духе войск и в конечном итоге подрывала легитимность власти. Таким образом, ее и без того ограниченные возможности для мобилизации всех ресурсов нации на борьбу против внешней угрозы, еще сильнее сужались, а сама политическая система Третьей республики сталкивалась с угрозой дестабилизации.
Перспектива Франции выстоять в войне во многом зависела от того, удастся ли ее правительству наладить механизм расширенного военного производства в рамках экономики, функционировавшей на основе либеральных принципов свободного рынка. В конце 1930-х гг. в ситуации резкого обострения международной напряженности, у правительства не существовало конкретного плана того, как она будет развиваться в военное время. Несмотря на волну национализаций 1936–1938 гг., большинство предприятий, которые потенциально могли
