не была затронута. По образному выражению биографа Лаваля, «он выступал против Даладье как крестьянин, который восстает против ненужного призыва и жалеет времени, потраченного на войну»[1164]. За спинами этих политиков маячила фигура Петэна. При реорганизации кабинета в первой половине сентября Даладье предложил ему пост военного министра, ответственного за национальную оборону. Маршал отказался: в тот момент часть политиков, выступавших за мир с Германией, рассматривала возможность формирования нового правительства во главе с ним, где Лаваль взял бы портфель министра внутренних дел[1165].
Уже на следующий день после нападения Германии на Польшу с мирными инициативами выступили итальянцы: «лавры Мюнхена все еще не давали Муссолини покоя»[1166]. Несмотря на то, что Франция и Великобритания отказались от переговоров до тех пор, пока немецкие войска находились на территории Польши, и объявили войну Гитлеру, итальянские предложения по-прежнему лежали на столе. Во второй половине месяца их подкрепило так называемое «мирное наступление» Гитлера: 19 сентября, а затем 6 октября, выступая в Рейхстаге, он заявил, что не имеет никаких претензий к западным демократиям, а главный виновник войны, Польша, исчезла с карты Европы. Теперь он ожидал от союзников признания свершившегося передела границ в Восточной Европе и возвращения Германии ее колоний [1167]. Речь шла об откровенном обмане и попытке выиграть время. Еще до того, как Париж и Лондон отреагировали на этот призыв к миру, Гитлер вызвал к себе командующих вооруженными силами и сказал им, что цель войны заключается в «уничтожении сил и способности западных держав в очередной раз. воспрепятствовать дальнейшему развитию немецкого народа в Европе»[1168]. Однако в Париже «мирные» инициативы Гитлера нашли своих сторонников.
Посол в Риме Франсуа-Понсе настаивал на том, что итало-германские предложения нельзя оставлять без внимательного изучения, а 5 сентября он расспрашивал министра иностранных дел Италии Чиано о возможных мирных переговоров в случае падения Варшавы[1169]. В начале октября Монзи вел неофициальные консультации с итальянским послом в Париже, через которого без всякого предварительного согласования с Даладье передавал те условия, на которых Франция могла бы согласиться на перемирие[1170]. Лаваль был готов лично участвовать в потенциальной международной конференции, причем, по его мнению, на ее повестке должен был стоять вопрос о полной реорганизации мироустройства на предлагаемых Италией «фашистских, федеративных и антикоммунистических принципах. Франция к ним присоединится. Англии придется последовать за ней. Что касается Гитлера, то он либо также примет их, и тогда настанет мир, либо он окажется перед лицом широкого итало-франко-английского союза»[1171]. Соответствующие призывы Лаваль открыто озвучивал среди сенаторов.
Жорж Мандель.
Источник: Wikimedia Commons
Даладье остался верен взятому ранее курсу и отклонил все предложения начать переговоры с немцами. Монзи сетовал на то, что он сделал это единолично, не посоветовавшись с министрами, однако по другим сведениям глава кабинета выражал мнение подавляющего большинства правительства[1172]. В то же время, он продолжал колебаться. Рука об руку с ним действовали такие «ястребы», как Мандель и, в особенности, Рейно, который, выставляя себя лидером «партии войны», использовал соответствующие настроения для укрепления собственных политических позиций, прежде всего за счет самого Даладье. В случае полной изоляции сторонников мира не получал ли Рейно дополнительные козыри? Председатель Совета министров не мог не задумываться об этом. Его сильно смущали интриги, развернутые Монзи, Лавалем и их сторонниками, но он не решался на жесткие меры. Клемансо, став во главе правительства в ноябре 1917 г., не колеблясь, отправил за решетку членов кабинета, которых подозревал в пораженчестве, хотя для того не имелось никаких серьезных оснований. Даладье в сентябре 1939 г. опасался действовать столь решительно. Имея поддержку большей части элит и общественного мнения, он не рисковал на нее опереться, что обрекало его на постоянные метания.
Наблюдая за этим, Гамелен терял остатки уверенности в завтрашнем дне. Он не относился к числу тех военных, которые, видя колебания политиков, делают выбор в пользу самостоятельных действий. В этом смысле он явно отличался от Вейгана, Петэна или де Голля. Без твердой опоры в лице гражданской власти Гамелен терял почву под ногами, а вместе с ней – способность оперативно реагировать на быстро менявшуюся стратегическую обстановку. Генерал не мог не видеть, что война развивается не по тому плану, который был детально проработан генеральными штабами родов войск в 1930-е гг. Этот факт спутывал все его карты. «Обращаясь к примеру Жоффра, ближайшим помощником, которого он был в начале Первой мировой войны, генерал Гамелен убедился в том, что на его посту главное – это раз и навсегда принять определенный план и в дальнейшем ни при каких обстоятельствах от него не отклоняться»[1173], – писал в мемуарах де Голль, работавший с главнокомандующим в последние месяцы «странной войны». Пересмотреть план – означало взять на себя колоссальную ответственность, что, по мнению Гамелена, было настолько рискованно, что выходило за рамки полномочий верховного главнокомандования. Здесь требовалась политическая воля, которой явно не хватало. Ни формально, ни фактически генерал не имел даже полного контроля над вооруженными силами, задействованными в войне против Германии.
В 1914 г. вся структура французского верховного командования была воплощена в фигуре генерала Жоффра. Его штаб-квартира, развернутая в замке Шантийи под Парижем, представляла собой настоящий «мозг армии». Штат из сотни офицеров и гражданских чиновников позволял генералу лично контролировать действия командующих армиями и при необходимости легко менять их, вникать в детали операций, отслеживать международную обстановку[1174]. Жоффр претендовал на особое положение в отношениях с гражданской властью, утверждая, что подчиняется лишь президенту республики, и вплоть до 1916 г., когда «Верденская мясорубка» поколебала его положение, мог уверенно ей оппонировать. Гамелен действовал в рамках гораздо более сложной, громоздкой системы, которая с трудом обеспечивала эффективное управление войсками.
Главнокомандующий принял решение разделить свой личный штаб, работавший в Венсенне, и штаб-квартиру верховного командования сухопутных сил. По его собственному признанию, это было сделано по политическим причинам: «Я не должен был находиться далеко от правительства, с которым требовалось поддерживать постоянное взаимодействие»[1175]. Штаб Гамелена, поместившийся в переоборудованном на скорую руку здании старой казармы, состоял всего из нескольких человек, которые обеспечивали делопроизводство и связь с родами войск и основными министерствами. Штаб-квартира верховного командования, непосредственный центр управления армиями, расположилась в Ла-Ферте-су-Жуар в 50 км к востоку от Парижа, где ее фактически возглавили генералы Жорж и Бино. В Ла-Ферте находились основные нити управления четырьмя оперативными командованиями – Северо-Восточным (во главе с самим Жоржем), СевероАфриканским (командующий – генерал Ш. Ногэс), Юго-Восточным, прикрывавшим итальянскую и швейцарскую границы (командующий – генерал Г. Бийот) и Ближневосточным. Во главе
