много их теперь было! С возрастом у человека сокращаются все потребности, в том числе меньше требуется и друзей, их круг становится все более избранным. И уже не надо столь часто видеться, не обязательно бражничать. Бывает довольно знать и верить, что есть у тебя родственно-близкий по духу человек, который всегда поймет тебя и поддержит в особо трудную минуту, даже просто с сочувствием выслушает и не пойдет разносить твою исповедь по белу свету, — есть такой человек на земле, и ладно. И совершенно неважно, где он живет — на соседней улице или за Уральским хребтом. Ну а самый нужный человек — вот он, рядом. С ним в любой момент можно поговорить и неплохо бывает помолчать.
Они не слишком-то много говорили, хотя добрую половину пути ехали в своем мягком купе только вдвоем. Больше все что-то обдумывали. Потому что как бы ни радовали нас новые перемены, от них возникает и некоторая смятенность в душе, и сама радость смешивается с другими, тоже неспокойными, чувствами.
Вдруг выяснилось, что Горынин разучился спать в поездах — стал просыпаться чуть ли не на каждой остановке. Поразмыслив, сделал вывод: «Вовремя попросили тебя из армии, Андрей Всеволодович!»
Ксении Владимировне приснился в дороге вроде бы виденный когда-то прежде сон. В нем присутствовала уже знакомая воздушно-тюлевая занавеска и широкое светлое окно на каком-то высоком этаже. Ксения Владимировна стояла на подоконнике и пыталась повесить эту полыхающую прозрачную занавесь. Окно было открыто, и внизу, очень далеко или очень глубоко, была улица, как будто снятая в кино. Люди и машины на ней маленькие, почти не воспринимающиеся глазом, но одна женщина вдруг начинает как-то выделяться и проясняться. У нее неопределенное, «ничье» лицо, она смотрит снизу на безуспешные старания Ксении Владимировны и усмехается. От этой злобной усмешки у Ксении Владимировны все валится из рук, она и сама того и гляди свалится вниз. Она почти уверена, что там стоит я дразнит ее «проклятая Анна»… и с тем просыпается… Сквозь белые вагонные занавески светит солнце… На нее смотрит тоже проснувшийся Горынин… За окнами проплывали серые Барабинские степи.
— Баба я все-таки, Андрей Горыныч, хотя и с мужской профессией, — сказала она.
— Отличная баба! — пригляделся и усмехнулся Горынин.
— Какие-то занавески мерещатся, — продолжала Ксения Владимировна, — красивые одеяла, красивая посуда. Черт знает что!.. Ты, наверно, никогда и не думал, что я домоседка, а не бродяжка.
— Так ведь раньше и не надо было думать об этом. А вообще-то я и сам…
— Что ты сам?
— Не знаю… Наверно, и бродяга, и полковник в известное время начинают хотеть одного и того же.
Ксения кивнула и легла на спину, закинув руки за голову.
Горынин был прав.
И бродяга, и путешественник, и человек долга — все становятся похожими, когда затоскуют об оседлости. И, приближаясь к этому новому берегу своей жизни, долгое время не знают, что тут надо сказать раньше — «здравствуй» или «прощай»…
9
Ну а дальше все продолжается, как у всех. Начинают помаленьку устраиваться, втягиваются в оседлый быт и даже приобретают особый вкус к нему, обильно тащат в дом нужное и ненужное, поспешно обзаводятся новыми друзьями (тоже не всегда нужными и добрыми), но встречают нередко и старых позатерявшихся друзей, о которых многие годы только лишь вспоминали. Так Горынин узнал в Ленинграде, что на том же Васильевском острове, где он временно поселился с Ксенией Владимировной, живет и процветает бывший начальник штаба саперного батальона Н-ской Славгородской дивизии, ныне художник-график, Дима Полонский… то бишь уже Дмитрий Александрович Полонский. Узнал и в один осенний вечерок появился вместе с Ксенией Владимировной на пороге квартиры Полонских. Некоторое время стоял, улыбаясь. Смотрел на все еще молодые красивые лица Димы и Вали. Слушал, как хозяева удивленно ахают: «Неужели это вы? Как же вы нашли-то нас? А мы столько раз вспоминали… Да проходите, проходите же!..»
В коридоре Ксения Владимировна и Валя Полонская (бывшая Романенко) порывисто обнялись, как во времена своей медсанбатовской молодости, начали целоваться и кружиться, словно бы окунаясь безоглядно и полностью в ту золотую пору своего бытия. Что им тут вспомнилось из тогдашней солдатской жизни — один какой-нибудь день, одно навеки запечатленное мгновение или целый этап войны, — сказать невозможно. Скорей всего, всколыхнулось сразу очень многое, всколыхнулось из самой глубины душевной, — и потому так охватило, так закружило их. Обе они прослезились, зашмыгали носами, однако и после того все еще не расходились, все еще рассматривали друг дружку своими помолодевшими, омытыми слезой глазами и как-то молодо, по-девчоночьи взахлеб приговаривали: «Господи, какие же мы были тогда молодые!.. Какие счастливые!.. Неунывающие… Несмотря на войну…»
Горынин и Полонский тоже стояли в это время друг перед другом — вроде как в положении «смирно» и вроде как рапортовали один другому:
— Здравия желаю, товарищ подполковник!
— Здравствуй, капитан!
— Я старлеем уволился из армии.
— А я — полковником.
— Тоже уволились?
— Так точно!
— В числе миллиона двухсот тысяч?
— В этом самом числе.
— Поздравляю вас с вступлением в ряды офицеров запаса.
— Делать нечего…
Дальше здесь все разворачивалось уже по пролетарскому петроградско-ленинградскому обычаю. Хозяин дома, проявляя понятное и благородное беспокойство, заторопился с продуктовой сумкой на улицу, хозяйка на ходу инструктировала его:
— О женщинах не забудь — сухого или сладенького нам прихвати. К чаю тоже чего-нибудь надо — только не сухого и не старого…
Отправив мужа за продуктами, хозяйка и сама начала делать недлинные рейсы между кухней и комнатой, успевая попутно поддерживать беседу с гостями.
— Мы думали, что вы так и осядете в Москве, — говорила она. — Вы ведь из Гроссдорфа в Москву уехали?
— Была и Москва, — отвечала Ксения Владимировна и ухитрилась как-то очень быстро и коротко рассказать обо всех тех зигзагах, которые пришлось ей с Горыниным совершить после Москвы.
— Поездили вы! — чуть ли не с завистью проговорила Валя. — А мы все время
