Гартманом Шеделем во «Всемирной хронике»[937]. Ради выполнения столь престижного заказа Альтдорфер отклонил предложение стать бургомистром Регенсбурга.
Квинт Курций Руф оценивал деятельность великого македонского царя критически. Он видел в Александре любимца счастья, не умевшего «подавлять в себе свои неодолимые пороки, гнев и гордыню». Однако в молодости, в годы побед над Дарием, «удача еще не помрачила его духа: приняв ее вначале очень скромно и мудро, он в конце концов не выдержал ее величия». Битва при Иссе описана Курцием в таких выражениях: «Копья, одновременно пущенные в одну цель, сталкивались и падали так, что мало их попадало во врагов. 〈…〉 Щиты ударялись о щиты, и клинки мечей направлялись прямо в лицо врагу. Ни слабые, ни трусы не могли уйти; они сражались плечом к плечу, как в единоборстве, твердо стояли на одном месте и открывали себе путь только победой. 〈…〉 Александр сражался не столько как полководец, сколько как солдат, стараясь прославиться убийством Дария. 〈…〉 Македонцы, стоявшие рядом с Александром, ободряя друг друга, во главе с ним ворвались в середину персидской конницы. Тогда избиение врага походило на его полный разгром. Вокруг колесницы Дария лежали его самые славные полководцы, почетно погибшие на глазах своего царя, все они лежали ничком, так как пали, сражаясь и получив раны в грудь. 〈…〉 Сам Александр был легко ранен мечом в правое бедро. Кони, запряженные в колесницу Дария, исколотые копьями и взбесившиеся от боли, рвались из упряжи, сбрасывая царя с колесницы. Тогда он, опасаясь попасть живым в руки врага, соскочил с нее и был посажен на приготовленного для такого случая коня, позорно бросив знаки царского достоинства, чтобы они не выдали его во время бегства. Тогда остальные рассыпались в страхе и бежали, кто куда мог, бросая оружие. 〈…〉 Когда Александру сообщили об этой удаче, он, раньше не осмеливавшийся преследовать варваров, теперь, победив на обоих флангах, стал теснить бегущих. Царя сопровождало не более тысячи всадников, огромная же армия врага не устояла. Но кто считает войско в час победы или бегства? Персы, как овцы, бежали от столь немногочисленных врагов, но тот же страх, который заставлял их бежать, сковывал теперь их движения. 〈…〉 В этом сражении было убито сто тысяч персидских пехотинцев и десять тысяч всадников. На стороне Александра было 504 раненых, недоставало всего тридцати двух пехотинцев и погибло 150 всадников. Столь легкой ценой досталась эта великая победа»[938].
Альбрехт Альтдорфер. Битва Александра Македонского с Дарием. 1529
Картина Альтдорфера полна азарта нежданной победы, доставшейся баловню судьбы не столько благодаря его полководческому гению и поразительной отваге, сколько в силу благоприятного стечения космических сил. Хотя из описания битвы у Курция следует, что она закончилась к вечеру, положение солнца и луны на картине не надо понимать буквально как указание на час заката. Здесь они антагонисты символического противоборства света и тьмы. Исход земного сражения предрешен в феерических небесах. Солнце, написанное настоящим золотом, на стороне Александра. Хотя поднялось оно еще невысоко, луна обречена исчезнуть в свете занимающегося дня, как исчезнет Дарий с поля битвы: недаром дневное и ночное светила находятся на линии, параллельной направлению копья Александра, преследующего персидского царя[939].
Столкновение эллинского и персидского воинств переведено в планетарный масштаб. Словно в день Творения возникает перед нами ощетинившийся горными пиками ландшафт[940]. Горизонт изогнут так, как если бы мы смотрели из космоса, охватывая взглядом огромную часть земного шара. Людские массы суть потоки и завихрения мириад одушевленных частиц, каждая из которых сама по себе ничто. Поворотные события мировой истории, говорит эта картина, определяются факторами, которые сами по себе существуют вне истории и управляют волей людей.
Альтдорфер пересказывает описание Курция слогом Гомера. «В самой средине представил он землю, и небо, и море, / Неутомимое солнце и полный блистающий месяц…» – начинает Гомер описание картин, представленных Гефестом на щите Ахилла. «Дальше два города сделал красивых, людьми населенных». Один из них «окружают два войска, сверкая оружьем». Отряд, вышедший из города, чтобы устроить засаду, ведут за собой Арей и Афина. «Оба они золотые, и в золото оба одеты». «И, наконец, он представил могучий поток Океана / Близко от внешнего края щита»[941].
Золотая фигурка Александра обнаруживается в центре битвы, точно под кольцом, свисающим с картуша. Словно подгоняемый солнечным светом, с копьем наперевес, похожим на золотой лучик, мчится он во весь опор за другой золотой фигуркой – Дарием, которого уносит тройка белых коней (на круглых щитах на коне Александра и на колеснице Дария, а также на знаменах начертаны имена полководцев). Воодушевленные безумной отвагой своего царя, греки вклиниваются в ряды персов и сминают их боевые порядки. Ущелье перед колесницей Дария уже полно бегущих. Знамена тех персидских отрядов, которые еще надеются выдержать удар, развеваются влево; знамена греков и обращенных в бегство варваров – вправо. Латинская надпись на картуше[942] торжественно извещает о победе Александра.
Герцог Баварский неспроста выбрал этот сюжет. Шел 1529 год. Войска Сулеймана I Великолепного – эти новые «персы» – стояли под Веной. Картина Альтдорфера внушала надежду на то, что сочетание небесных сил окажется в конечном счете благоприятным для христиан в их борьбе с неверными. И в самом деле, турки были вынуждены снять осаду Вены, так же как персам в свое время пришлось оставить Исс.
Гражданин мира
«Над дверью в следующую комнату висела одна картина, довольно странная по своей форме, около двух с половиной аршин в длину и никак не более шести вершков в высоту. Она изображала Спасителя, только снятого со креста. 〈…〉 Да это… это копия с Ганса Гольбейна, – сказал князь, успев разглядеть картину, – и хоть я знаток небольшой, но, кажется, отличная копия. Я эту картину за границей видел и забыть не могу». Так Ф. М. Достоевский вводит в роман «Идиот» картину Ганса Гольбейна Младшего «Мертвый Христос»[943].
Ганс Гольбейн Младший. Мертвый Христос. 1521
Свои размышления об этой картине писатель вложил в уста Ипполита: «Мне кажется, живописцы
