class="p">– Просто я с детства люблю что-нибудь стругать, – поясняет Роман. – Как-то не то во втором, не
то в третьем классе я вырезал из сучка голову суворовского солдата в треуголке. Раскрасил, отнёс
на выставку художественного творчества, а её даже не заметили. А я-то на приз надеялся. Так они,
паразиты, и сгубили мой талант. .
– Напрасно смеёшься, – убеждённо говорит Нина, – у тебя и вправду талант.
– А я не смеюсь, – всё с той же улыбкой отвечает он, – я вообще во многом талантлив, правда,
жизнь у меня как-то складывается не очень… – И тут же поправляется: Ну, не считая, конечно,
тебя… А вообще, знаешь… Скажу вроде как по секрету… Ну что толку от этих талантов? Испытать
бы в жизни что-нибудь серьезное. Ну, помнишь, как ты мечтала куда-то за три моря идти? А я так
на войну бы пошёл. Как в фильмах показывают. Как наши деды когда-то уходили. Проводы на
войну – это такая жуткая картина, такие сильные переживания. Но их-то и хотелось бы испытать.
Представь: вот ты уходишь практически на смерть, не зная точно, вернёшься или нет. Уходишь и
думаешь: а как встретят потом тебя дома или как получат похоронку? Ведь получив похоронку на
тебя, родные не будут знать, как и что было с тобой на самом деле, о чём ты думал, кого вспомнил
в последнее мгновение. И в этой-то неизвестности, в этом разрыве со всеми есть какое-то
наслаждение (именно наслаждение) момента, когда ты уходишь на войну…
Смугляна смотрит на него напряжёнными широко раскрытыми глазами.
– Ты что это, совсем того? Зачем так думать? Не надо такое себе ворожить.
– Я и сам понимаю, что это нехорошо. Только думается иногда. Будто какая-то сладкая бездна
зовёт…
Спать укладываются под шелест качающихся от сильного ветра и будто чего-то не одобряющих
деревьев, потом слышат, как по крыше их собственного дома стучит дождь, переходя в гудящий
ливень. Спится широко и спокойно – сон мешается и растекается по шуму дождя. В темноте же
шум дождя всегда кажется слаще и громче. Некоторое время перед сном отвлекает лишь голод, но
вскоре он отдаляется. А если бы сейчас с ними был Юрка? Куда его уложить? Чем накормить?
Денег у них сейчас только на дорогу до Пылёвки и обратно. И от этого Роману становится страшно.
Ведь он отвечает за всех, кто с ним. Всё зависит только от него. И всё-таки надо прорваться. Он
будет вкалывать здесь так, как только это возможно, и сначала всё будет, конечно, только для
Юрки. А потом – ничего, всё равно выровняются… Нет уж, его настроение на будущее не изменит
даже голод. Это сегодня – голод, а уже завтра он что-нибудь придумает. Дел у них так много, что
уже от самого множества перспектив всё кажется возможным и осуществимым. Что значит лишь
один этот сегодняшний день! Ещё прошлой ночью они не знали, в какие окна заглянет к ним солнце
поутру. Ещё вчера их дом был иллюзорным и почти воображаемым, а сегодня он материально
стоит среди реальных жизненных категорий. Он просто есть. И за его надёжными стеонами шумит
холодный дождь…
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
Проигрыш
Сон размыкается легко, словно радужная мыльная плёнка на воде. Мгновенно войдя в самое
ясное будничное состояние, Роман обнаруживает, что его разбудила сама необыкновенная
тишина. Лёжа на спине, он смотрит в еле видимый потолок; реальность заглушена покоем и
невнятным сумраком. В полном беззвучии слышно даже тончайшее, паутинное тиканье ручных
часов, висящих на гвоздике над головой. Роман снимает их, подносит к глазам: короткая стрелка
стоит на шести. Можно поспать ещё, но бока ноют от острых краёв выпирающих горбылей,
которые не сглаживает даже новый ватный матрас. Полати надо всё-таки переделать.
Странное удовольствие держать на ладони часы, потому что сейчас это нечто такое, в чём
живёт хоть какое-то движение. Вот в каком мире малых движений, тишины, таёжного
умиротворения и рассудительных бесед, даже в очереди за хлебом теперь они с Ниной. Быстрая
же стремительная речка лишь оттеняет общую неспешность этого мира. Вот с речки-то, с её
неутомимости им и следует брать пример. Здесь нельзя поддаваться стихии сна и покоя.
Сегодняшние планы просты: днём работа на «плантации» с осотом, а вечером он идёт на
станцию, покупает билет и едет в Пылёвку за Юркой. Так что, до отъезда, до отдыха в поезде
можно поработать во всю силу. Короче: рота! Подъем!
Распоряжение энергично, а его выполнение – так себе. Сначала Роман вытягивается во всю
свою длину так, что ноги почти по колено высовываются из-под колючего покрывала, потом
169
осторожно, чтобы не потревожить Смугляну, садится на край полатей и подошвами, хранящими
тепло постели, ступает на студёные крашеные половицы. В доме, чуть протопленном с вечера,
снова сочная, влажная прохлада. Нежилой холод, которым дом напитывался много дней в
сугробах и в тени закрытых ставен, опять заполнил собой пустые комнаты.
Окно спаленки ещё с вечера закрыто пожелтевшей газетой, найденной в сенях. Ставни на ночь
теперь можно не закрывать. В одних трусах Роман выходит в комнату, чтобы увидеть в окнах ещё
непривычные сказочные синие горы и зелёные леса, снова потягивается, глядя в сторону
подвесного моста, да так и остаётся со ртом, открытым на зевке, с руками, вытянутыми к потолку.
Такого непроницаемого, молочного, кажется, просто шипучего тумана видеть ещё не приходилось.
И этот туман не где-то вдали – он омывает стёкла окон и, очевидно, втекает в дом по щелям между
рамами и колодами. Только в доме он, конечно, погибает, обретая прозрачность. Но уж вовсе
невероятны в картине за окном четыре больших костра, полыхающих в тумане на берегу реки, хотя
ни самих берегов, ни реки различить нельзя. И это не какие-нибудь романтические костерки, а
серия настоящих пожаров.
Роман хочет разбудить жену, чтобы она не пропустила это почти инопланетное зрелище, но,
войдя в спальню, видит её смугловато-розовую щёчку, крыло тёмных волос, свернувшееся на
подушке, и любуется ей. Если она так красиво спит, то и сон её, наверное, необычайно сладок. Что
ж, пусть поспит. Густоты тумана и силы необъяснимых огней хватит и до её пробуждения.
Одеваясь, Роман сразу же натягивает рабочие брюки, прихваченные с собой в числе самого
необходимого. Невольно отметив их грубоватость и прочность, он остаётся доволен своей
хозяйской предусмотрительностью.
Крыльцо мокро от ночного дождя и тумана. Находясь всё в том же блаженном состоянии, Роман
любуется и крыльцом, и прозрачными шариками воды, свернувшимися на коричневой охре
половиц. Потом,
