захватив с крыльца новое блестящее ведро, идёт через дорогу к речке. И как
только удаётся природе в одно утро вбухать столько свежести? А вот на берегу с яркими мокрыми
камешками уже откровенно холодно. Почему-то лишь над самой плоскостью воды молоко тумана,
залившее русло речки, оставляет метровое пространство прозрачной, чёткой видимости. Дом же
видится отсюда лишь смутными очертаниями. А ведь именно о такой-то жизни ему и мечталось. Не
ему ли хотелось выходить вот так к речке и умываться холодной утренней водой? Ну, так и в чём
же дело тогда? Вот тебе речка, вот утренняя свежесть, вот чистейшая вода…
Съёжившись, Роман скидывает рубашку, сосредотачивается, чтобы, зачерпнув воду ладонями,
окатить спину и руки до подмышек. Зачерпывает, мгновенно обжигая руки, нерешительно плещет
всего лишь на лицо и застывает, как от ожога крапивой. Оказывается, в русле этих густо-зелёных
берегов скользит совершенно зимняя вода, которая мгновенно стягивает лицо и лишает пальцы
чувствительности. Да ведь это же настоящий жидкий лёд! Кажется, речка вытекает из самой
настоящей зимы, которую сегодня не видно из-за тумана. Хочется осмотреться по сторонам и
проверить: действительно ли сейчас лето с зелёными деревьями и травой?
Принеся в дом полведра воды, Роман ставит его на ещё теплую с вечера плиту: проснувшись,
Нина умоется уже чуть подогретой водой.
Наскоро ополовинив очередную банку кильки в томатном соусе, запив её ледяной водой, от
которой килька в животе как-то криво переворачивается, а остальной организм так же наискось
передёргивает ознобом, Роман потеплей укрывает жену и по-десантному бодро прыгает с крыльца
на войну с осотом. На грядках, где растёт клубника, траву все же лучше продёргать руками, а не
косить литовкой, как рекомендовал сосед.
Нет, ни скудный завтрак, ни обширнейшие травяные джунгли – ничто не собьёт его сегодня с
душевного подъема, похожего на некий горячий внутренний шар, вздымающий и распирающий
грудь. Стебли мокрого осота скользят в рукавице, но из влажного песка вытягиваются легко. Капли
воды с высоких листьев сыплют на спину холодные точки, так что рубашка быстро намокает,
мокрыми становятся волосы и лицо. Взглянув на влажные рукава рубашки, Роман видит, как они
паряот. Эх, да может ли быть что-то чище и целительней этой живой травяной воды?
Тут уж не то, что на заводе. Тут всё, наконец-то, зависит лишь от тебя самого. Конечно, на
заводе надёжней: плохо работаешь или хорошо, а зарплата гарантирована. Здесь же можно много
вкалывать и ничего не получить. Зато ты же и виноват. А если так, значит, не просто вкалывай, а
вкалывай вдвойне, втройне, да хоть вдесятерне. А вот с женщинами… Та, кем закончились вся его
коллекция – это Смугляна, девятка крестей, как решил тогда Роман, хотя теперь так думать о ней
нельзя. Что ж, нет теперь женщин, кроме этой одной, и не надо – всему своё время.
Сейчас для него хорошо и желанно всякое действие. Что уж говорить о работе на собственном
участке! Время от времени Роман разгибается, окидывая взглядом свою территорию, которая еле
заметной округлостью (хочется думать – округлостью земного шара) выпирает в центре огорода.
Роману кажется, что сильней и значительней он становится уже от одних своих намерений. А как
хорошо в эту ровную, безмятежную минуту вспомнить спящую жену с волной ее смоляных волос, с
розовато-смуглой щёчкой. Да ведь ему, оказывается, и не надо больше никого.
Нина, умывшаяся, с причёсанными и до блеска приглаженными волосами, собранными на
170
затылке, приходит в огород через час, уже одним своим явлением наполняя Романа ещё большим
энтузиазмом. Плечи её в это всё ещё прохладное время прикрыты ярким платком (подарком
матери) с замысловатыми узорами. Смугляна никогда специально не подчеркивает свою
национальность, но иногда у неё это выходит случайно, и тогда она нравится ещё больше.
Вместо приветствия Роман разводит руками, хвалясь уже отвоёванными грядками и целой
копной выдерганной травы.
– Что это там горит? – спрашивает Нина, кивая на высокий забор в сторону костров.
– Пока не знаю, – отвечает Роман. – Ты чего-нибудь поела?
– Да, немножко.
Немножко… И это «чего-нибудь», и это «немножко» – остаток его консервов. Можно было и не
спрашивать – разве в доме есть другая еда? «Нет уж, черт возьми! Мы не будем жить так бедно!» –
со злостью обещает себе Роман.
– Ну, а поела, так вот тебе рукавицы, – вынужденно переходит он на более строгий тон, –
принимайся за осот, а я в колодец загляну. Обедать сегодня пойдём в столовую.
Солнце, наконец, осаживает туман и, согнав его к речке, ярко заглядывает под навес в углы с
затаившейся прохладой. Роман снимает крышку колодца, вглядывается вниз. Туда надо
спускаться, иного варианта нет. Он берёт с крыльца ведро, оставленное женой, выплёскивает
остатки тёплой воды, привязывает его к тросику на вороте колодца и по мягко проседающим
скобам в гнилых, сочащихся влагой брёвнах, осторожно спускается в сырость и холод. К счастью, в
колодце над самой водой есть коробчатый выступ, на котором можно стоять, широко расставив
ноги. Бутылки, плавающие сверху, собрать не проблема, но что внизу? Закатав рукав рубашки как
можно выше, Роман суёт руку в холодную обжигающую воду и едва дотягивается до дна, замочив
руку до подмышки. Весь донный песок покрыт битым стеклом. Уцелевших бутылок нет: лишь
осколки да горлышки, торчащие остриями. Роман осторожно собирает в ведро стекляшки и
затонувшие бутылочные этикетки. Рука в воде коченеет за какие-то мгновенья. Зато на воздухе
горит, как ошпаренная. Сунув мокрую ладонь под мышку, Роман несколько минут стоит
неподвижно, ожидая пока она отойдёт. Много так не наработаешь, да и мелкие осколки не
соберёшь. У крыльца есть лопата без черенка. Роман поднимается за ней. Но теперь ему
требуется помощь. Выглянув из-под навеса, Роман видит, что жена, так и не начав ещё работать,
стоит с верхонками в руке, понуро и задумчиво глядя куда-то в траву.
– Нина, иди сюда, поможешь, – зовёт он, пытаясь подавить невольное поднимающееся
недовольство: так-то они много тут не наработают.
Он снова опускается в колодец. Смугляна, зависнув сверху, испуганно призывает его к
осторожности.
– Да отойди ты в сторону, – просит Роман, – не закрывай свет.
Нину это обижает, и около часа они работают молча. Роман внизу нагружает ведро песком,
убирая верхний грязный слой, а Смугляна, вращая ворот, поднимает его и опрокидывает около
сруба. Сняв весь замусоренный пласт, Роман выбирается наверх, садится на крылечке. Стянув не
то промокшие, не то отсыревшие ботинки, ставит босые ноги на уже сухие и даже чуть нагретые
солнцем половицы.
– Не заболеешь? – спрашивает Нина, глядя
