как к последнему пункту в перечне достоинств героя. Здесь же собраны письменные принадлежности дельца, ведущего обширную корреспонденцию. На четырех письмах, засунутых за рейки, можно прочитать его имя. Этим же именем – «G. Gisze» – подписан латинский девиз, начертанный на стене слева: «Нет радости без забот». Девиз Георга Гисце наводит на мысль, что он из той породы людей, которые семь раз отмерят, прежде чем отрезать. Мотив взвешенности решений и поступков настойчиво проводится рядом метафор: стрелка весов застыла в горизонтальном положении как раз над строкой девиза, под картеллино свешивается с угла полки печать, симметрично ей подвешен шар для клубка ниток.
Гольбейн превосходит пределы иллюзионизма в живописи, достигнутые Яном ван Эйком и Квентином Массейсом[985]. Тем парадоксальнее выглядят здесь намеренные нарушения естественного порядка вещей. Вода в вазе не преломляет абрис атласного рукава куртки Георга. Печать, свисающая с полки, почему-то не натягивает своим весом цепочку, на которой она висит. Но самое невероятное: уголок картеллино не заслонен лежащим на полке гроссбухом[986]. Эти приемы не имеют ничего общего с оптическими головоломками нашего современника Эшера. Гольбейн вводит их в портрет исподволь, чтобы развеять убеждение наивных зрителей в том, что суть живописи якобы сводится к умению сделать картину безупречным зеркалом действительности. Искусству живописи, хочет сказать художник, подвластно не только реальное, но и воображаемое[987].
Успех этого портрета был таков, что в сентябре того же 1532 года Гольбейн ответил отказом на предложение базельского магистрата поступить на постоянную городскую службу с ежегодным жалованьем в 30 гульденов и освобождением от всех пошлин. Слава Гольбейна вышла за ворота «Стального двора». Французский посол Жан де Дентвилль вместе со своим другом Жоржем де Сельвом[988] заказали немецкому мастеру большой парный портрет. Гольбейн должен был представить их в рост, в натуральную величину, и включить в портрет множество вещей, характеризующих интересы, убеждения и обязанности дипломатов.
Глядя на эту картину, нетрудно вообразить, как они входят в пустую комнату[989] и встают – слева де Дентвилль, справа де Сельв – у загроможденной вещами этажерки. На портрете Гисце мы видели персону в предметном обрамлении, а здесь перед нами предметный ансамбль, обрамленный персонами[990]. Если господа удалятся, то все эти вещи и без них будут наделены смыслами, понять которые невозможно без хотя бы кратковременного человеческого присутствия. Перед нами, если угодно, картина о том, что такое натюрморт. Натюрморт, по Гольбейну, есть иносказательное изображение того, чем живет владелец данного набора предметов.
На верхней полке лежат инструменты для наблюдения и изучения движения небесных светил: астрономический глобус, цилиндрический календарь, два квадранта (устройства для измерения высот светил над горизонтом), десятигранные солнечные часы и часы в виде поворотного круга. Изображения созвездий на астрономическом глобусе скопированы с ксилографии Дюрера, на которой представлен небосвод Северного полушария. Небесная сфера обращена к Жану де Дентвиллю знаком Стрельца, под которым он, надо полагать, родился. Его друг опирается на книгу, на обрезе которой написано по-латински: «В возрасте 24 лет».
Внизу собраны предметы, относящиеся к земной жизни. Найдите на глобусе Францию – и вы разберете там надпись «Polisy». Это замок де Дентвилля в Шампани. Угольником заложена страница «Нового полного руководства к любым коммерческим вычислениям»[991]. Рядом лежит циркуль. Ноты – сборник лютеранских псалмов, опубликованный в 1524 году в Виттенберге. Он раскрыт на гимне «Veni Creator Spiritus» в переводе на немецкий. На лютне порвана струна; флейты не вынуты из футляра; в глубокой тени на полу виднеется вторая лютня, положенная струнами вниз. Вероятно, это означает, что друзья чуждаются удовольствий, сопряженных со светской музыкой.
На Жорже де Сельве епископское облачение, а Жан де Дентвилль одет, как подобает рыцарю французского ордена Святого Михаила. Его золотой медальон украшен рельефом, на котором виден архангел, сбрасывающий на землю дракона. Миниатюрный рельеф находится на высоте, отмечающей условную границу между атрибутами «небесных» и «земных» интересов де Дентвилля и де Сельва.
Но что за странный предмет повис над полом? Приглядевшись, вы обнаруживаете, что это анаморфоза человеческого черепа. Каков смысл этой детали? Почему она занимает такое важное место на картине? Первое, что приходит в голову, – напоминание о бренности тела и неотложности забот о бессмертии души. Memento mori! Помни о смерти! Но я не вижу причин, которые могли побудить молодых французских дипломатов нагрузить свой портрет символикой, которая была бы более уместна в религиозно-моральной аллегории или изображении кающегося отшельника. Поищем другое объяснение.
Ганс Гольбейн Младший. Послы. 1533
Посмотрите на берет де Дентвилля: он украшен брошью с изображением черепа. Может быть, анаморфоза повторяет эмблему заказчика? Но зачем повторять то, что уже изображено? Если же это и в самом деле эмблема, то почему она так искажена? Чтобы эмблема выполняла свое предназначение, она должна быть по меньшей мере удобовоспринимаема. Эмблеме не противопоказана смысловая загадочность, но только не в ущерб наглядности. Эта версия не убедительнее первой.
Сторонники третьей версии замечают, что в игре слов «Holbein» и «hohl Bein» («полая кость») изображение черепа можно воспринимать как ребус, шифрующий подпись художника. Но в таком случае нам придется признать, что Гольбейн подписался здесь дважды, что и само по себе нелепо и не дает ответа на вопрос, зачем ему понадобилось придать одной из подписей столь экстравагантную форму.
Я полагаю, что в попытке разгадать смысл анаморфозы черепа разумнее исходить из строения картины в целом, нежели из значения частностей. Первое, что здесь удивляет, – расположение фигур. Кажется, будто послы, в сравнении с персонажами других групповых портретов Гольбейна, не столько живут, сколько позируют перед нами с единственной заботой: оправдать своим присутствием набор лежащих между ними вещей. «Связь между обеими фигурами оказалась формальной, а не образной. Люди смотрят на нас, игнорируя друг друга. Можно разделить портрет по вертикальной оси надвое, и мы получим две равноправные и композиционно завершенные картины», – констатирует историк искусства[992]. Не исключено, однако, что при кажущейся внешней разобщенности эти люди сосредоточены на некой мысли, объемлющей разнообразие их практических и научных интересов. Но если это не мысль на тему memento mori, то о чем же?
Подобная сосредоточенность на идее, объединяющей участников сцены вопреки их мнимой разобщенности, характерна для персонажей, изображавшихся у подножия
