Кило. Мне неохота.
Макс. Но ведь мы друзья, Кило. (Обнимает его за плечи.) Мне ты можешь все рассказать. Ты ведь всегда мне все говорил.
Кило. Я должен… встретиться с ней сегодня вечером.
Макс. Должен?
Кило. Поверь мне. Мы ничего такого не делаем. Просто сидим, болтаем и шутим. И не больше. Можешь надо мной смеяться, но я не решаюсь на большее. Она такая молодая. И такая одинокая. Совсем как я. Она привязалась ко мне. До сих пор люди обижали ее. Как и меня.
Макс. Стало быть, вы влюбленно смотрите друг другу в глаза, словно в кинофильме, и ты читаешь в ее глазах, что она молода и наивна, как только что вылупившийся из яйца цыпленок. И ты с восторгом принимаешь это на веру.
Кило. Вот видишь. Ты смеешься надо мной.
Макс. Ничего ты о ней не знаешь и совсем не знаешь женщин.
Кило. Я не умею обходиться с женщинами, это верно. Ты умеешь, ты знаешь, какие слова им нужно говорить, как к ним прикасаться. А я нет. (Пауза.) Я гладил ее колено, долго, а потом убрал руку.
Макс (резко). Почему?
Кило (испуганно). Просто так.
Макс (смеется). Да потому что ты из семейства Ферстрете. Все вы, Ферстрете, неповоротливы, когда имеете дело с женщинами.
Кило. Да, видно, так.
Макс. Да ведь ты и до баб из деревни не очень-то охоч. За этот сезон ни разу не сходил туда. Только не говори, что тебя удерживала верность моей кузине Женни.
Кило. Знаешь, я этих дел не люблю. Раньше, когда я, ты помнишь, еще не перебесился, я ходил туда за компанию со всеми, считал, что так надо, но даже тогда я этого не любил. Женщины из деревни… Да, я знаю их лучше, чем ты думаешь. Болтают чепуху, воркуют, все хиханьки да хаханьки. А потом кончается вся эта пустая болтовня, и она манит тебя: «Иди ко мне, мой мальчик», а сама уже расстегивает юбку, стягивает сорочку, чулки, ну и все остальное — всю эту кору, под которой они скрывают свое тело, и наконец срывает последнюю оболочку — смывает румяна и пудру, и ты видишь вдруг ее подлинное лицо, ничем не прикрытое и не приукрашенное, всю ее — с морщинами и дурным запахом изо рта; и она смеется, а ты думаешь: что может быть общего у меня с этим существом, нет, ни за что, как бы оно ни дрыгалось и ни приплясывало, как бы ни выкрикивало свои глупые словечки, всегда одни и те же. Минне и французы привыкли иметь с ними дело, ты тоже постоянно к ним ходишь, тебе это не претит, а мне противно. И я не могу с собой совладать. Не могу видеть такое чужое, омерзительное тело так близко.
Макс (неожиданно тихо). Я тоже, Кило.
Кило. Но ты ведь ходишь туда почти каждую ночь. И даже зарабатываешь на них.
Макс. Только для этого я к ним и хожу, Кило. Этих баб — а они и правда все мне чужие — я умею поставить на колени. И когда они начинают блеять о любви и распускать слюни, когда они бормочут, мол, будем навеки вместе, вешаются мне на шею, проводят пальцем по моим губам, чтобы вызвать у меня улыбку, о, Кило, я ненавижу их так, что меня всего трясет. Но я смеюсь и протягиваю руку, и они кладут в нее свои деньги.
Кило. И они не догадываются о том, что ты чувствуешь на самом деле?
Макс. Ни о чем не догадываются, на глаза у них наворачиваются слезы от счастья, они подчиняются беспрекословно и слепо выполняют все, о чем бы я их ни попросил. (Пауза.) Но скоро я покончу с этим. И не буду больше приезжать сюда на сахарный сезон. Моя мать с каждым годом стареет, и потом, нас с тобой, Кило, ждут более интересные дела, поверь мне.
Пауза. Затем слышится гудок.
Кило. Малу не такая, как эти бабы.
Макс. Только не начинай все сначала.
Кило. Ты знаешь ее хорошо, но я знаю еще лучше. Она не такая, как эти женщины из деревни. Стоит ей улыбнуться, а я уже знаю, что она сейчас скажет, я угадываю, что происходит в ней, чего она хочет. Она мне совсем не чужая, и я счастлив, что она рядом, стоит только руку протянуть, я чувствую ее тепло, она радуется, что она со мной — не с кем-нибудь, а со мной. Вот почему я держусь на расстоянии, как она меня просит. Хотя меня к ней и тянет. Это я-то, который весь истаскался и годами тыкался в чужих, и вот я встречаю ее за восемь дней до окончания сезона, и она совсем рядом, стоит только руку протянуть, но я держусь на расстоянии…
Макс (визгливо). Замолчи!
Кило. Ты мне не веришь.
Макс. Ошибаешься, никакая она не белая ворона. Да и отчего бы ей быть белой вороной? Только потому, что тебе этого хочется? Только потому, что ты думаешь: мне уже четвертый десяток, молодость прошла, а ни одна душа меня не разглядела, не увидела меня таким, какой я есть. Не угадала, какой я на самом деле. (Смеется.) А она разглядела!
Кило. А почему бы и нет!
Макс. Надо же, именно она! Ах-ах-ах, бедная больная овечка!
Кило. А почему бы и нет?
Макс. Потому что это невозможно! Потому что так не бывает!
Трое подвыпивших поляков проходят мимо, хлопают Макса по плечу, что-то говорят ему по-польски.
Что же она тебе набрехала? Как же ей удалось тебе внушить, будто она девочка-подросток? И ты даже не смеешь к ней прикоснуться?
Кило. Она не девочка-подросток.
Макс. О нет, Кило, далеко нет!
Кило (после некоторого колебания). Я все знаю о ней, Макс. И тебе я все расскажу, только обещай молчать, это секрет.
Макс кивает.
Она была помолвлена целый год с одним молодым французом, они должны были пожениться. И Фламин этого хотел. Она никак не может забыть того человека, так они любили друг друга, она жила с ним, как жена, как сейчас хочет жить с ней Ламбер. А потом, потом он упал в печь для обжига извести.
Макс. Здесь, в Верьере?
Кило. Да.
Макс. Когда это было?
Кило. В прошлом году.
Макс. В прошлом году в печь упал Жан-Мари из Рана, но вряд ли это мог быть он.
Кило. Так ты его знал?
Макс. Конечно. В прошлом году виделся с ним каждый день. Малу сказала тебе, что была с ним обручена?
Кило. Да, его звали Жан-Мари. Когда он умер, сказала она, она вроде бы лишилась рассудка, сама не знала, что с ней творилось, она стала много пить и всякое такое, а потом заболела.
Макс. Из-за этого мальчишки? (Начинает истерически смеяться.)
Кило. Снова ты мне не веришь?
Макс (истерически хохочет). Верю, верю, верю!
Кило (сердито). Никто не хочет говорить со мной искренне, все мне морочат голову.
Макс (становится серьезным). Кроме меня. Я один никогда не морочу тебе голову, запомни это. Есть две вещи, в которых ты должен всегда соблюдать осторожность. Никогда не верь тому, что бабы рассказывают тебе, и, во-вторых, никогда не верь их признаниям. Ну, чего уставился? (Обнимает его за плечи.) Что с тобой? Ты боишься меня? Я ведь желаю тебе добра, Кило. Возможно, у Малу есть особые причины пудрить тебе мозги. У женщин на то бывают разные причины, с этим народом никогда не знаешь, на каком ты свете. Впрочем, ведь Жан-Мари действительно упал в известковую печь.
Кило. Вот видишь.
Макс. Забудь об этом. (Он потуже затягивает шарф Кило, глубже надвигает ему на голову кепку.) Завернись-ка получше. Похолодало. Туман…
Картина пятая
Конденсаторная. Четыре часа утра. Малу ходит взад-вперед. Курит. Расчесывает волосы. У печки сидит Б о б е к в армейской шинели.
Малу. II пе vient pas. Quelle heure est-il?[232]
Б о б e к. Quatre heurs[233]. (Говорит что-то по-польски, показывая на печурку.)
Малу. Non[234].
Бобек протягивает ей фляжку с можжевеловой водкой.
Мне запретил врач. Это вредно для почек. У меня больные почки. Les reins[235]. (Показывает.)
Он не понимает, отвечает ей что-то по-польски.
Ты тоже ничего не понимаешь. (Она смеется, он смеется вместе с ней.) Смейся, смейся. Comprends pas?[236] Бобек. Non.
Малу. Ну, вот и отлично. Скотина. Лентяй. Пьяница. Скотина. Comprends pas?
Бобек качает головой. Малу мурлычет какую-то мелодию, делает несколько танцевальных движений и вдруг останавливается.
Не знаю, что творится с моим телом. Видно, оно требует своего, никак не может успокоиться. Или просто здесь слишком жарко? Quelle heure est-il?
Бобек. Quatre heurs.
Малу. Третья смена заступает в четыре. Почему их до сих пор нет? (Выглядывает в входной проем, мурлычет что-то себе под нос. Пауза.) Через три дня меня здесь уже не будет, Бобек, — ни в конденсаторной, ни в деревне. И никто не сможет меня удержать. Compris?[237] (С энергичным жестом.) Фюить — и нет меня, как в воду канула. Moi.Ich[238]. Этот дым от кокса очень вреден для легких. А легкие у меня тоже больные. Poumons[239]. (Указывает на кучу кокса и на свою грудь. Кашляет.)
