у окна, хотя они приглашали его присоединиться. Он стал чем-то вроде иконы, застывшей в рамке окна, упрекающей нас в нашей мелочности и напрасно потраченном времени.
Проводя почти весь день в кабинете, Курт фактически заявил, что занят делами более высокого порядка, чем починка забора или покос, и его близость с Тони быстро сошла на нет. Теперь, судя по всему, своим союзником он считал Л. Иногда я видела, как ранним вечером они гуляют и разговаривают в пролеске, хотя не знаю, как эти разговоры начались и кто был их инициатором. Я слышала, как Курт сказал Джастине, что они с Л обсуждали схожесть их ремесел, и была удивлена, так как с Л трудно было говорить откровенно на любую тему, не говоря уже о его работе. Тони не волновало, что Курт больше не ходит за ним по пятам: чего он не выносил, так это мысли, что тот ничем не занимается.
В некотором смысле я восхищалась тем, как Курт сменил направление деятельности: по крайней мере, это было похоже на конструктивный ответ на перемены в Джастине и на ее нежелание довольствоваться ролью покорной жены. Кто знает, вдруг он писал шедевр! Джастина застенчиво спросила меня, возможно ли это. Я ответила, что со стороны сказать нельзя. Самые интересные писатели порой могут сойти за банковских работников, сказала я, а самый остроумный рассказчик может стать скучным, как только осознает необходимость объяснять свои байки. Некоторые люди пишут только потому, что не знают, как жить в моменте, сказала я, и им приходится воссоздавать его и проживать постфактум.
– По крайней мере, он упорно работает, – сказала я.
– Он уже исписал целую пачку бумаги, – сказала она. – Попросил меня купить ему в городе еще.
Я беспокоилась о будущем Джастины, и что-то в ее недавнем расцвете и растущей независимости задевало струны моего сердца – такое ощущение, что чем меньше было поводов для беспокойства, тем грустнее я становилась. Она подала заявку на продолжение обучения в университете осенью, и ее приняли. Она не сказала, собирается ли Курт с ней – казалось, это не сильно ее волнует.
– Она начинает выходить, – сказал мне Тони, когда как-то ночью я призналась ему в этих чувствах. Он показывал пальцем на темное окно, и я поняла, что он имеет в виду, что она выходит в мир.
– Ох, Тони, – сказала я, – как будто я хотела, чтобы она вышла замуж за Курта и провела всю жизнь серой мышкой в его тени, обслуживая его прихоти.
– Ты хочешь, чтобы она была в безопасности, – сказал Тони, и это действительно было так: раскрывая свой потенциал и настоящую красоту, она словно становилась более уязвимой. Я не могла вынести мысли о надеждах и возможностях, которые могут появиться у нее в результате этих перемен, и о том, как на нее может подействовать их крушение. Безопаснее быть матушкой Хаббард, ничем не рискуя!
– Она будет в большей безопасности там, – сказал Тони, всё еще указывая на окно. – Пока у нее есть твоя любовь. Тебе нужно научиться дарить ее.
Он имел в виду дарить любовь, как что-то принадлежащее Джастине, что она сможет свободно взять с собой. Насколько значим этот подарок? Правда в том, что я сомневалась в ценности своей любви – я не была уверена, что она может принести кому-то пользу. Я любила Джастину самокритично: я старалась освободить ее от себя, тогда как оказалось, что ей нужно было взять частицу меня с собой.
Я поняла, как только задумалась об этом, что мой главный принцип в воспитании – вести себя с ней противоположно тому, как вели себя со мной. Я хорошо видела эти противоположности и осознавала, где нужно повернуть налево, а не направо, и моральный компас часто вел меня через сцены из моего собственного детства, которые вызывали у меня искреннее изумление, когда я вспоминала о них в обратном порядке. Но есть вещи, у которых нет противоположности – они должны возникнуть из ниоткуда. Это, возможно, и есть предел честности, Джефферс, точка, где должно быть создано нечто новое, не имеющее никакого отношения к тому, что было до, и именно в этой точке я часто обнаруживала, что беспомощно барахтаюсь. Мне не хватало авторитета, и трудно сказать, что именно противоположно авторитету, потому что почти всё кажется ему противоположным. Мне всегда было интересно, откуда он берется, является ли результатом познания или свойством характера – другими словами, можно ли этому научиться. Люди чувствуют авторитет в других и всё же так и не могут сказать, из чего он состоит и как работает. Когда Тони сказал, что я не знаю собственной силы, на самом деле он, возможно, говорил об авторитете и о его роли в формировании и культивировании власти. Только тираны хотят власти ради власти, и родительство – это самая доступная для большинства людей возможность тирании. Может, я тиран, обладающий бесформенной властью без авторитета? Большую часть времени я чувствовала что-то похожее на боязнь сцены: нечто подобное, как я представляла себе, испытывают неопытные учителя, когда стоят перед классом и смотрят на море выжидающих лиц. Джастина часто смотрела на меня именно так, будто ожидая, что я ей всё объясню, и потом я чувствовала, что мне не удалось ничего объяснить так, чтобы и она и я были удовлетворены.
Раньше, когда я пыталась проявить любовь физически, она вставала на дыбы и отбивалась от меня, как дикобраз, выставивший иголки, поэтому у меня вошло в привычку часто ее не трогать, и в конце концов я забыла, кто из нас был инициатором этой сдержанности. Я начала учиться дарить любовь именно с этого – с физического ее проявления. Наутро после разговора с Тони я подошла к ней в кухне и обняла ее, и какое-то время это было всё равно что обнимать деревце, которое не двигается и не отвечает, но тем не менее не против, чтобы его обняли – приятно, но теряется структура и ощущение времени. Главное, что она, кажется, совсем не смутилась и позволила мне обнимать себя довольно долго, что дало мне возможность понять, что я имела на это право. Решив, что объятия закончились, она тихонько рассмеялась, отступила назад и сказала:
– Не завести ли нам собаку?
Джастина часто спрашивала меня, почему мы с Тони не заведем собаку, раз уж наша жизнь идеально для этого подходит. Она знала, что до знакомства со мной у Тони всегда были собаки. У кровати он хранил фотографию своего любимца, коричневого спаниеля по кличке Фетч. Правда в том, Джефферс, что я боялась, что, если у Тони появится собака, она целиком завладеет его вниманием и он будет отдавать ей всю любовь и привязанность, которые предназначались мне. Я соперничала с этим теоретическим питомцем, многие из черт которого – привязанность, преданность, послушание, – как мне кажется, я уже демонстрировала сама. И всё же я знала, что Тони действительно мечтает о собаке, и что бы он ни получал от меня, это не спутать с радостью, которую дарит владение животным, и ответственностью, которую оно возлагает на хозяина. Я понимала это так, что он не был полностью уверен в моей верности и готовности слушаться его, или, возможно, в чем-то ему было бы легче приласкать собаку, чем взрослую женщину, и только его слова, что он больше не хочет собаку, были способны убедить меня в обратном. Но у него не было намерения говорить подобное – всё, что он знал, или говорил, что знал, – это что я не хочу собаку, а значит, для него эта тема была закрыта.
Если бы я была психологом, я бы сказала, что эта несуществующая собака стала для нас символом безопасности, и ее упоминание в тот момент, когда я обнимала Джастину, кажется, подтверждает мое предположение. Я говорю об этом, потому что это показывает, как в вопросах существования и становления объект может оставаться самим собой даже во власти взаимоисключающих точек зрения. Несуществующая собака олицетворяла необходимость доверять людям и черпать в них чувство защищенности: я хотела бы, чтобы
