он, обращаясь к
потенциальному жениху Бычкову, который, оказывается, недавно разбежался со своей Лариской,
собирающейся рожать.
– Хе… одинокая, – говорит Коржов, – всё равно у неё кто-нибудь есть.
– Ну зачем ты так… – с притворным укором произносит Болтов. – Они что же, все такие, что ли?
– Конечно все. Ну вот, смотри… Иди-ка сюда, – подзывает он старшего из детей.
Парнишка стеснительно подходит, остановившись в двух шагах от дивана.
– Как тебя зовут?
– Дима.
– Дима? Это хорошо, что Дима. А папка у тебя, Дима, есть?
226
– Нет.
– А тот дяденька, который вечером приходит?
– Дядя Гена? – спрашивает ребёнок.
– Ну конечно, дядя Гена. Он тебе папка? Не папка, значит? А тот, который… повыше или
пониже…
– Дядя Коля… Так он уже не ходит.
– Конечно, дядя Коля, – говорит вислоносый Коржов, смеясь и победно глядя на всех.
– Ну ты даёшь! – восхищается Болтов. – У тебя талант. Хоть кого расколешь. Тебе бы в НКВД
работать. Ну ты точно не в своё время родился.
Ободрённый поддержкой, Коржов начинает новый заход, чтобы повеселить караул ещё.
– Значит, дяди к вам ходят, а папки нет? – спрашивает он.
Дима грустно качает головой, стриженой лесенкой.
– А тебе настоящего папку надо?
Ребенок, насупившись, скребёт что-то на ладошке и как-то украдкой, почти незаметно, кивает:
надо.
– А этот тебе подойдёт? – спрашивает Коржов, указывая на Бычкова.
Дима оценивающе смотрит на кандидата.
– Ага, подойдёт, – говорит он, снова кивнув.
– Ну так и забирайте его, – «разрешает» Коржов, подталкивая к ребятишкам Бычкова.
Младший так ничего и не понимает, а Дима с загоревшимися глазами неожиданно для всех
хватает Бычкова за рукав и тянет, чтобы увести. Бычков растроганно и мягко, словно от лёгкой
щекотки смеётся – надо ж, как его оценили.
– Погоди ты, погоди, – со смехом говорит он, отцепляя его ручку, – скажи матери, что потом
приду, попозже.
– Когда потемнее будет, – поддакивает Болтов.
Дима обиженно и растерянно выпускает рукав.
– Иди, иди, – повторяет Бычков, смеясь и забавляя подвыпивший караул, – сказал же, попозже
приду.
Дима как-то деловито, как после принятого надёжного решения, берёт младшего братишку за
руку, доходит до двери, оглядывается ещё раз и с какой-то надеждой уходит.
«Эх, сволочи вы сволочи», – думает Роман, чувствуя от этого развлечения своих коллег-
пожарных надрыв в сердце. Да, младший как раз такой, какой сейчас и Юрка. А вот Серёжка
старше Димы. Пускает ли он теперь кораблики в ванной?
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ
Тишина
Роман сегодня на дежурстве, и Смугляна всё утро собирается засесть за учебники – сессия уже
не за горами. Но с утра она долго спит, потом затевает небольшую стирку. После стирки, чувствуя
усталость, решает немного прилечь и проваливается в сон едва не на два часа. Так да сяк, но
учебники ей удаётся разложить на столе лишь в четвёртом часу дня. Едва успев вчитаться в
первую страницу, она слышит на крыльце какие-то грузные шаги. Кажется, там кто-то разувается.
Она встаёт из-за стола, чтобы встретить неизвестного гостя, как дверь отворяется и в избу
вваливается большая, невероятно толстая старуха.
– Здравствуйте, – говорит гостья, тяжело дыша, – ходила вот в больницу старика навестить, да
устала. Дай-ка, думаю, зайду, отдохну.
– Отдохните, отдохните, – растерянно, ничего не понимая, соглашается Нина.
Старуха садится на стул, осматривается. Молчит и Смугляна, не зная, что сказать. Но гостью её
молчание не смущает. Чуть отдышавшись, она поднимается, проходит по комнате, заглядывает в
кухню, потом в спаленку.
– Однако я полежу маленько, – сообщает она и влезает на надсадно скрипнувшие полати, а,
немного повозившись там, просит, – набрось-ка мне что-нибудь на ноги…
Смугляна укрывает её ноги телогрейкой Романа и оторопело возвращается за стол. Не
проходит и двух минут, как за перегородкой уже слышится ровное освобождённое сопение. Нина
пришибленно сидит и ничего не поймёт. Эта беспардонная гостья кажется вроде некой неожиданно
заплеснувшей волны здешней жизни – своенравной и непреклонной, перед которой остаётся лишь
потесниться.
Какое уж тут чтение! Что ж, если в доме гостья, значит, согласно всем обычаям, надо ставить
чай – благо, что несколько дней назад Роман купил электроплитку, теперь не надо всякий раз печку
разжигать. Вода закипает быстро, чай заварен, а гостья всё ещё безмятежно посапывает. Может
быть, начать что-то делать, чтобы показать гостье её неуместное присутствие? Например, начать
227
готовить что-нибудь. Нина разминает и заливает кипятком брикет пшеничной каши. Снова
включает плитку, чтобы распарить крупу.
– Охо-хох, я уж и отвыкла на твёрдом-то спать, – бормочет, наконец, старуха за перегородкой, –
всю спину отлежала. Ты, чую, кашу варишь. Что ж, попробуем давай.
Садятся за чай и кашу, заправленную маргарином.
– Да уж, совсем плох мой кормилец, Илья Никандрович, – вздыхает гостья.
– Как это кормилец? – с недоумением спрашивает Смугляна.
– Ну так, а как же? Муж – он ведь завсегда кормилец. Помню, ещё полгода назад это было, не
спит что-то ночью, ворочается с боку на бок, встаёт, воду пьёт. Я его спрашиваю: «Чего не спишь-
то?» А он мне: «Умирать, видно, уже пора. Вот складу ещё одну печку и тогда уж помру. Плохо
только, что некому мне это дело передать. Никому не нужным оно оказалось». А летом твой Роман
как раз и приходит, предлагает, мол, научи печки класть. Будто призыв его услышал. Так мой-то
потом от радости снова целую ночь не спал…
Только теперь Смугляна понимает, что это за гостья. Правда, имени-отчества её не помнит.
Роман называл, да она запамятовала, не придала значения имени. Как раз её-то гостинцы муж и
приносил в больницу. Спасибо ей, конечно, но рассказы печничихи бесконечны и неинтересны, а
Нину ждут учебники. Гостья рассказывает о своей дочери, которая из-за несчастной любви едва не
отравилась эссенцией.
– Мы такое пережили, такое пережили, – говорит старуха, – а они, сучки, отраву пьют из-за
какой-то там несчастной любви…
Приближаются сумерки, и Смугляна, намекая на время, специально рано включает свет. Гостья
с недоумением смотрит в окно, потемневшее от света в комнате, и поднимается.
Встретив утром Романа, вернувшегося с дежурства, Нина, конечно же, первым делом
рассказывает о вчерашнем происшествии. Придя домой, Роман всегда садится чаевать. Без этого
простого ритуала трудно почувствовать себя по-настоящему вернувшимся. Жену он слушает,
благодушно посмеиваясь. Как ещё может вести себя Дарья Семёновна, если не с этой, как
выражается Смугляна, «чудовищной непосредственностью»? Просто надо привыкнуть к таким
людям, принять их, и всё. Им, пережившим многое, можно многое и простить. Рассказывая о ней,
Роман между прочим вспоминает и о том, что во время голода Дарье Семёновне приходилось есть
человечину. Смугляна от этого известия едва не захлёбывается чаем.
– Что?! – с ужасом
