истории давала моральные силы, и жажда этой правды умножалась – её хотелось ещё и ещё, словно лекарства от лжи, в которой мы жили предыдущие годы. Рушились идеологические догмы и медленно возрастало не очень глубокое понимание свободы, о которой тогда говорили с таким вдохновением, с каким больше не говорили никогда.
К концу учебного года оказалось ненужным и другое: ожидания друг друга после лекций, хождение вместе на экзамены, встречи до занятий и после, и постепенно таяло неутомимое стремление всегда быть вместе.
Наша последняя встреча произошла в тот день, когда генеральный секретарь ЦК КПСС, ставший президентом Советского Союза, давал присягу на Конституции. В мрачном молчании мы смотрели телевизор, поссорившись в очередной раз из-за какого-то пустяка, уже как будто по привычке. После этого Дима уныло пошёл меня проводить, а из соседней комнаты вышел Михаил Аркадьевич и, направляясь на кухню, грустно посмотрел нам вслед. Неразговорчивый, замкнутый, он казался мне странным и загадочным человеком.
Но прошёл июнь, были сданы последние экзамены, и стало как-то пусто и ещё более тревожно. Мы не встречались.
Но в конце июля Дима неожиданно позвонил и сказал, что хочет увидеться.
* * *
Говорят, что каждый исторический период имеет свой глубокий внутренний смысл. Смысл времени, в которое жили мы, был для нас непонятен в самом глубоком смысле этого слова. Любой другой период истории, казалось, был вполне объясним и логичен с точки зрения его общечеловеческого смысла. Смысл этого времени, когда оказалось, что мы вроде бы живём в свободной стране и вроде бы нет, не доходил до нашего сознания. Может быть, нам вообще не дано понимать современность, пока она не уйдёт в прошлое и не превратится в одну из страниц мировой истории.
Дима любил тусовки и митинги, на которых выступал за суд над коммунистами и компартией. Незадолго до этого он сам вышел из комсомола, демонстративно выбросив комсомольский билет.
История средних веков, в которой он не видел связи с современностью, в какой-то момент перестала его интересовать. Нужно понять то, что происходит сейчас, говорил он, а не то, что было тысячу лет назад, да ещё где-то там, в Европе… Зачем это нужно нам? И самое главное, вздыхал он иногда с видом умудрённого и уставшего человека, – для чего нужна эта профессия, если в любой момент может произойти переоценка ценностей?
* * *
Непонятно, зачем ему захотелось увидеться. Ведь так хорошо, когда мы уже почти отвыкли друг от друга, пройдёт ещё немного времени, и забудем совсем. Надо только подождать. А пустота… она заполнится чем-нибудь. Но надо, в конце концов, приобрести и этот опыт – уход любви, похожий на смерть. Ведь пустот не бывает, даже если пустота похожа на смерть.
Мы сидели на скамейке в маленьком зелёном дворике, где встречались и прежде, после ухода с лекций, в перерывах, или вечерами, когда хотелось побродить где-нибудь.
Он изложил свою просьбу сухо, деловито, без эмоций. Он хотел, чтобы я составила ему компанию в поездке на север, на родину его отца.
– Это ты сам хочешь? – спрашиваю я так же сухо, с какой-то осторожностью и недоверием. Это было что-то новое.
– Я сам.
– А почему… твой отец не съездит на свою родину? Почему он не съездит с тобой?
– Я не знаю. Но я хочу поехать. Сам. Хочу узнать кое-что про своего деда. Что с ним произошло на самом деле…
Мы уже знали, что репрессированные были почти в каждой семье. В каждой, и в его в том числе. Узнать – это его право.
Мы стоим друг против друга, и я не могу вспомнить ни одного эпизода, который вызвал бы хорошее расположение к Диме. Ничего, кроме ссор за последний год, раздражения, недовольства и охлаждения, такого внезапного, что раньше с трудом поверилось бы во все это.
* * *
Я долго не могу заснуть.
Честно говоря, мне никуда не хочется с тобой ехать. С тобой всегда можно попасть в какую-нибудь историю. С тобой очень неспокойно.
Надо отказаться, с раздражением думаю я. Отказаться и никуда не ехать. Почему именно я? Мы больше никто друг для друга. Даже не друзья. Почему бы Диме не поискать другого попутчика? Любовь, к сожалению, тоже может уйти в историю, историю нашей личной жизни.
Я закрываю глаза и открываю снова.
Любовь закончилась, – да, закончилась. Наверное, хорошо, что она закончилась. Но остаётся что-нибудь?.. Чувство долга? Тревога?..
* * *
Я ждала вечером в его квартире, в его маленькой комнате. Дима, как всегда, опаздывал.
Здесь, в этой комнате, мы вели долгие разговоры. Здесь мы спорили. Здесь мы готовились к экзаменам. Здесь мы спали. Здесь всё как будто ещё было пронизано любовью, которой больше нет. Хотя, кажется, что-то изменилось. Очевидно, он здесь над чем-то размышлял. Над чем? Что он делал всё это время, без меня?
Я пытаюсь отогнать эти мысли.
Смотрю журналы, разбросанные на столе. «XX век и мир», «Согласие», «Новый мир». Авторханов, Конквест, и где-то между ними «Апология истории» Марка Блока. Открываю один из журналов. «Конституция Союза Советских республик Европы и Азии», проект А. Сахарова». «До и после президентских выборов: почему Горбачёв согласился на президентскую систему?» Открыв Восленского, читаю первые попавшиеся строки «Почему, кем и как была создана номенклатура?».
Мне казалось, что наши разногласия происходили из-за его легкомыслия. Он не хотел думать, ему нравилось больше говорить, иногда не очень связно и не очень умно. Меня это раздражало.
Я выхожу на кухню и, как это бывало раньше, ставлю чайник. Михаил Аркадьевич читает газету, сидя за кухонным столом, потом, оторвавшись, смотрит на меня через очки и кивает в знак приветствия, как обычно.
– Давно тебя не видел, – с улыбкой сказал он.
Пожилой человек, спокойный и немного мрачный, загадка средневековья, которую мне иногда хотелось разгадать.
– Я хочу, чтоб ты съездила с ним, – вдруг сказал он после некоторого молчания. – Мне бы не хотелось отпускать его одного.
Я едва сдерживаюсь, чтоб не задать вопроса, который, по непонятной причине, сейчас беспокоит меня больше всего: «А почему бы вам самому туда не поехать?».
– Впрочем, было бы лучше ему туда вообще не ездить.
– Почему?.. – спрашиваю я.
– Ну как тебе сказать… Он там никогда не был, за исключением одного случая в детстве, и многого ему не понять. Он слишком пылкий и всё преувеличивает.
Я знала, что у них с Димой плохие отношения, но и мои отношения с Димой последнее время были не лучше.
– Только поэтому? – что-то настораживает
