весь посёлок. Определённую государственную
монументальность похоронам придаёт присутствие ветеранов Выберино при орденах и медалях.
А, в общем-то, как мог бы сказать любой посторонний, это похороны деда (пусть и фронтовика),
который нажрался водки до такой невменяемости, что сам же себя и поджарил на сетке панцирной
кровати. И это (никуда не денешься) – жестокая правда. Хотя не закури Прокопий Андреевич, или
урони папиросу чуть в сторону от коврика, то, поболев с утра похмельем, попив огуречного
рассолу, он уже к обеду стал бы тем же Прокопом, каким знали его все. Сейчас бы, наверное,
сидел и играл в вечное домино…
Пожарные машины оставляют процессию на окраине посёлка и ещё раз, прощально, но дерзко
поголосив, возвращаются в часть. Теперь гроб везут на бортовой машине. До кладбища остаётся
длинная задумчивая дорога среди снегов. В лесу оркестр уже не играет, и все идут молча, уже
чисто функционально. Сегодня с утра сквозь молочный туман не было видно даже ближайших
предметов. Деревья застыло стояли в шикарном насыщенном инее. Солнце неопределённо
маячило где-то на полнеба и лишь теперь, после обеда, определившись и ярко проступив в одном
месте, оно пригревает теплом свыше. Проходя по лесной дороге под набрякшими снегом еловыми
ветками, люди, бредущие за гробом с обожжённым пожарным, невольно подставляют ладони,
бережно придерживая падающие блёстки чистейшего инея.
На кладбище Роман помогает снять гроб с машины, искренне жалея мужиков, которые не один
километр несли его по улицам. Выпили они перед этим, конечно, не зря. Отвратительный запах
идущий от их ноши Роман ощущал даже издали, а, взявшись за гроб руками, невольно, уже от
самого судорожно зашедшегося дыхания, тянет носом сильнее и вдруг почему-то самим желудком
вспоминает этот запах – запах ядовитой молочной колбасы, которую Фёдор жарил на сковородке.
Тут, уже около могилы, с лица Прокопа осторожно стягивают простыню, которой он был накрыт
всю дорогу. На крахмально-белом нутре гроба его чёрное лицо кажется головёшкой с едва
знакомыми чертами. Роман чувствует, что его мутит. Продравшись сквозь толпу, он уходит в глубь
белоснежного, блестящего, самого покойного в мире кладбища.
…Ночью Роман просыпается для того, чтобы пойти взглянуть на охраняемый магазин. Вставать
не хочется: день был слишком утомительным. Но надо. Выходя из дома, он суёт под полушубок
приёмничек. На крыльце включает. Ох, какая там хорошая песня: «Для меня нет тебя прекрасней,
но ловлю я твой взор напрасно. Как виденье, неуловимо каждый день ты проходишь мимо…» А
после неё начинаются новости. В стране опять же всё привычно хорошо. Только вот опять эта
чёртова Америка! Страшно думать, что могло бы быть, если бы не наш генеральный секретарь
партии товарищ Леонид Ильич Брежнев! Ему одному удаётся удерживать Землю на грани войны и
мира. Как бы чего не случилось с ним самим. Ведь тогда всё, катастрофа! Как Америка жаждет
войны! И пусть в нашей стране есть апельсины на грязном снегу, бездомный печник, замёрзший у
дверей, заключённый в сортире, тёмный поток зэков в зоне, пожары, горелые брёвна, Демидовна,
которая может перевернуть сколько угодно работы и с ней ничего не случится, дурачок Будко,
упивающийся своим положением, и много чего ещё. Но всё это у нас не так и плохо, потому что мы
– самая великая, самая прогрессивная страна, в которой всё строится и развивается, в которой
достигаются такие потрясающие научные результаты! А каково простым людям в Америке и в
других капиталистических странах, если эти люди даже готовы с нами воевать? А каково в
миллиардном Китае, в котором один человек сидит буквально на голове другого?
Катастрофическое положение людей в других странах просто трудно вообразить! *8
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ШЕСТАЯ
Отцова ревизия
253
Зимой Смугляна устраивается работать воспитательницей в садик. Её дешёвая работа и
притягательна, и тягостна: трудно видеть чужих детей, зная, что не будет своих. Оберегая себя,
она, подобно Текусе Егоровне, старается как можно реже брать на руки чужого ребёнка, и вообще
смотрит на детей скользящим взглядом. Но в садике это всех удивляет, такие воспитательницы там
не нужны. А перед Романом у Нины постоянная, нудная вина: оторвать мужчину от красивой жены,
от детей, а самой оказаться пустой! После операции у неё напрочь пропадает страх боли. Она
пойдёт теперь и на десять операций, если они необходимы. Ради ребёнка она готова уже на всё.
С началом первого весеннего тепла Смугляна изумляет мужа вопросом: почему он в этом году
не бегает по утрам? Что ж, уже на следующее утро Роман выхлапывает на крыльце пыль из своих
старых, сплюснувшихся китайских кед. Нину он не приглашает, и так понимая, что её вопрос
неспроста. И она присоединяется сама. Это и впрямь уже нечто новенькое.
Приближение весны заметно и по пожарным, которые всё чаще выпускают из рук избитые
доминошные костяшки и выходят на улицу пожмуриться на солнышке. Поглядывая на
ослепительные снежные горы, они оживляются: приближается черемша – первый весенний
промысел. Послушать пожарных, так только снег и мешает расти черемше. А Фёдор Болтов горячо
и почти всерьёз доказывает, что если среди зимы пожогом согнать снег на южном склоне какой
хошь горы, то черемша вырастет и к Новому Году – такое уж это замечательное, полезное и
жизнеутверждающее растение!
Таянье снега, невпроворот наваленного щедрой зимой, столь сочно и обильно, что кажется,
будто истаивает не снег, а сам посёлок. Хотя внешне, в силу своей массивности, сугробы в
огородах и на плоских крышах навесов утончаются не спеша. И совсем уж потрясающе: в часы,
когда сквозь всю эту байкальскую весеннюю хмарь проглядывает нормальное ласковое солнышко,
над холодными сугробами взвиваются мушки и даже какие-то, видимо особо морозоустойчивые,
экономно-мелкие бабочки-мотыльки. Всему живому на Байкале отводится так мало времени, что
оно не ждёт ухода снега.
Однако свет и мрак меняется здесь как глазом моргнуть. Солнце на небе может запросто
потеряться и в полдень. И тогда в избе без настольной лампы уже не почитаешь. В байкальских
затемнениях чудится даже что-то рукотворное: ну не может, не может эта темнота держаться
целый год сама по себе! Поживи на Байкале несколько лет и естественным образом станешь
мрачным мистиком, поверив в любые потусторонние силы. А силы эти, кажется, лишь тем и
озабочены, что качеством мрака. И потому каждое незначительное высветление неба считается
ими упущением, в ответ на которое с Байкала тут же направляются тёмно-фиолетовые тучи, а то и
просто одна массивная матушка-туча, которая в одиночку низким мрачным потолком спрямляет
всю купольную выпуклость неба. И, сидя в этом мраке,
