трудно уже поверить, что лишь какие-то
минуты назад на горизонте сверкали ослепительные вершины, потому что с неба сыплется снег не
снег, дождь не дождь, а нечто совершенно фирменное, байкальское: некая сырая крупчатка. И вот
там, за этой темью потолка, что-то (вероятно, молния) медленно приглушенно искрит, словно
отблеск далёкой электросварки, а следом придавленно и неохотно проворачивается худыми
рёбрами тощий байкальский гром. Никуда не денешься – сверкнуло, так придётся хотя бы как-то
громыхнуть. Что ж, спасибо и на том. Не так-то просто боженьке провернуть лопатой всю эту муть
так, чтобы ещё и громыхнуло как следует. И это называется маем! Вот тебе и «люблю грозу в
начале мая»! Здесь Тютчев никогда не написал бы этой строчки. Он просто сидел бы у тусклого
окна и горько плакал от невозможности её написать. В байкальской весне на самом-то деле так
мало весеннего, привычного с детства, что она кажется какой-то ненастоящей. Можно сказать, что
в байкальской весне очень мало весны. Прямо как весна, разбавленная зимой. Смотришь на такую
весну и не ощущаешь её. В кино она и то приятней смотрится. Там хотя бы знобящего воздуха нет.
Уже от одного слова «май» Роману вспоминается Пылёвка, а душа растворяется нежностью ко
всему миру. Сколько волнений, сколько счастья, сколько детства связано с маем! Только теперь
эти воспоминания мешают, ведь его дом – здесь. Теперь категория «родное» снова становится
чем-то особенным, как было когда-то в армии. Здесь, на Байкале, в это весеннее время, душа не
наполняется весной. В мае душа должна лечиться, восполняясь ароматом выветренной за зиму, но
оживающей земли, прозрачностью пространства, акварельно-бирюзовой высью неба, журчащими
ручейками, которым в детстве Ромка прочёркивал русла какой-нибудь щепкой. Грустно знать, что
там, по-настоящему дома, всё это есть и сейчас. Есть, но не для него. Прямо как будто вся жизнь
идёт сейчас мимо, а он от чего-то затаился здесь в стороне, упуская своё правильное, настоящее
время…
Становится всё очевидней, что на Байкал, на это трижды прославленное священное озеро,
лучше всего смотреть из окна проходящего поезда. Или приезжать сюда на экскурсию. Но для того,
чтобы жить здесь постоянно, нужно переменить все представления, в том числе и о той же весне.
Хорошо на Байкале лишь тем, кто здесь родился, кого волнует такая странная весна, кому не надо
змеек-ручейков, искрящихся на ароматной, оттаивающей после основательных морозов, земле, в
чьей душе живут местные боги.
Хватит уж петушиться – пора признать себя проигравшим. Самоутвердиться, развернувшись в
254
хорошего хозяина, здесь не получается. Хотя, конечно, такие выводы делать ещё рано. Ведь
именно в этом году рассаженная клубника должна дать первый хороший урожай. Да и огородные
дела следует начинать не с лета, как вышло в прошлом году, а с весны. Не нравится другое –
непродуктивность, а порой и бессмысленность работы. Сразу после того, как сходит снег, Роман с
удивлением замечает, что его соседи блуждают между деревьями, что-то собирая в вёдра.
Оказывается, что эти весенние грибники охотятся за редкими коровьими лепёшками, неосторожно
обронёнными такими же редкими поселковыми коровами. И это называется заготовкой навоза!
Попутно соседи разворачивают старые изгнившие пни, собирая труху. Понятно, что для
обеспечения собственного урожая следует делать то же самое, но, помня кучи навоза,
наваливаемые в Пылёвке за зиму в огороде, Роман не может заставить себя ходить с ведром едва
ли не за самой коровой. Да и насколько поднимет урожайность какое-то несчастное ведро навоза!?
Что поможет земле, а в его огороде так и вовсе песку, как сито промываемому дождями, родить
хороший урожай? Здешняя земля не создана ни для картошки, ни для капусты. Только мучая,
насилуя её и себя, как делает это Демидовна, здесь ещё можно что-то получить.
От скепсиса не спасает уже ни ставка на упорство, ни установка на выживание. Обойдясь без
этого унизительного навоза, Роман всё своё второе байкальское лето наблюдает за картошкой,
посаженной в песок, хотя тут и так всё понятно: урожая не будет. А от этого и вовсе ничего делать
не хочется. Даже бегать по утрам не тянет. Зато Смугляну теперь уговаривать не нужно. И не
понятно от чего: то ли от этих пробежек, то ли от какого-то созревания её здоровья, но только
однажды, уже в середине июня, Роман застаёт жену за тем, что она как-то странно прослушивает
ладонью свой живот. Роман делает непонимающий вид. А на следующий день, собираясь на
работу, Нина предупреждает, что сегодня задержится – зайдёт в больницу. Домой же она
возвращается такой счастливой, какой Роман не видел её никогда. Смугляна просто цветёт. Бросив
сумку у порога, подходит с глазами, блестящими от лёгких слез, и успокоенно, счастливо льнёт к
мужу. Она ничего не говорит, но им всё понятно. Роман со вздохом садится, почему-то уже не
находя в себе никакой радости. В нём всё уже перегорело. Более того, его захлёстывает жгучей
обидой. Конечно, это должно было случиться. И уже давно. А не случалось из-за её болезни, из-за
её бездумной жизни до замужества. И как могла она сопротивляться, когда он уговаривал её
укреплять здоровье? Почему он должен был тратить на этот очевидный факт столько нервных
сил?
Конечно, сейчас самый момент сказать жене что-нибудь ласковое, ободряющее, но ком
неожиданной обиды клинит все приятные слова. Роман просто поднимается и уходит в сарай к
своим деревяшкам. Смугляну его реакция потрясает, как измена.
Но всё равно это их самые лучшие, счастливые дни. В пустую жизнь вливается смысл, которого
они уже совсем, совсем заждались. Теперь Роман и Смугляна почти всё время находятся вместе,
расходясь лишь по своим делам. Когда Нина садится за учебники, Роман идёт в свою живописно
обставленную мастерскую с множеством причудливых фигурок на полках. Через какое-то время
Смугляна, отложив книгу, приходит к нему, молча отнимает нож и деревяшку, садится на колени,
усыпанные стружками, и в упор смотрит чёрными глазами, в которых Роман, правда, так и не
различает зрачков.
Нина просто гордится растущим животом – вот он их настоящий урожай! Однажды Роман
говорит ей, что с животом она очень красива, и Смугляна воспринимает это как самым лучший
комплимент в своей жизни и как самый удачный комплимент мужа.
– Сейчас я часто вспоминаю себя маленькой, – растроганно говорит она. – Ты знаешь, меня
мучит совесть перед одной коровой…
– Перед коровой?!
– Ну да. Правда, её уже, конечно, нет в живых.
– Её уже съели?
– Ой, Рома не говорит так… Она была старенькой, а я гоняла её бегом
