— Аль…
Она дернула плечиком, сбрасывая его руку.
— Аля…
— Отвернись… Ну отвернись, говорю, я чулок надену…
Юра отвернулся, стоял и терзался: зачем люди целуются? Удовольствия — никакого, а обидеть Алю обидел. Как просто и хорошо было до этого. А теперь как ей в глаза смотреть?..
Когда он обернулся, Аля была уже далеко. У самых огородов догнал ее.
— Аль, ты не сердись.
Аля повела склоненной головой, и показалось Юре, что глаз у нее веселый, полный лукавой насмешки.
Неделю Юра стеснялся подойти к ней. Валька Мурашкин удивился:
— Вы что, с Алькой поругались?
— Н-нет. С чего ты взял?
А Юра маялся. Наконец, набрался решительности, подошел к Альке и, изо всех сил стараясь казаться беззаботным, сказал:
— Альк, пойдем сегодня в кино.
Аля кивнула.
В зале Юра сидел напряженно. Все его внимание было сосредоточено не на экране, а на Альке. Он ловил ее малейшее движение: вот она положила руку на подлокотник, вот тихо засмеялась чему-то на экране, вот шаркнула ногой, вот посмотрела на него, и он тут же повернулся к ней. Наконец, стараясь как можно незаметнее, вроде бы случайно, положил свою руку на ее. Она не убрала — может, и не заметила даже.
Но у Юры затаилось сердце. Потихоньку он взял ее пальцы и стал их перебирать.
— Аля… — шепнул он ей на ухо.
— А! — наклонилась она к нему.
Она слегка сжала его пальцы. Это было верхом блаженства.
Когда кончился фильм, он, ободренный Алиной добротой, взял ее под руку — первый раз в жизни — и прижал ее локоть крепко-накрепко. Он был возбужден, шутил над чем-то, что-то рассказывал.
Появилось новое ощущение: ему казалось, что только за один сегодняшний вечер он стал мужчиной — уверенным, сильным и неотразимым.
У Алиного дома остановились.
— Ты сегодня, Юра, какой-то не такой, как всегда, шепнула Аля.
— А сегодня все не такое, как всегда, ответил он, не выпуская ее рук. — Посмотри, небо даже не такое, как всегда.
Аля запрокинула голову, смотрела на чистое, не по-осеннему звездное небо.
— А правда! Прям так бы и стоять и стоять здесь! И вообще, Юрка, как хорошо, красиво, ага?
Юра наклонился.
— Аля, дай я тебя поцелую…
Алька высвободила свои руки, притянула Юру за лацканы пиджака, засмеялась, глядя ему в лицо:
— Ты, Юрка, целоваться не умеешь…
Юру словно кто толкнул. Он разжал ее руки и дрогнувшим голосом сказал:
— Тогда поищи умеющих. — И обиженно повернулся, пошел.
Аля растерялась. Она не думала, что все так получится, что Юрка может сказать ей такую гадость. Но быстро сообразила, что виновата сама.
— Юра, — тихо окликнула она. — Юра!
Но он ушел.
— Юрка! — крикнула она своим обычным требовательным тоном, как когда-то в детстве. И это подействовало. Он остановился.
— Иди сюда!
Когда он подошел, Аля приблизилась к нему вплотную, положила руки на грудь ему.
— Дурачок ты, — зашептала она, смущенно уткнулась ему в грудь лицом, потерлась, как кошка. И вдруг, схватив ладонями его голову, нагнула и звонко чмокнула его прямо в губы. Тут же оттолкнулась от него и убежала домой.
4
Липкие незлобные бураны кружили по ночам, заваливая рыхлым снегом дороги, образуя огромные белые шапки на деревьях. А утром вялое зимнее солнце вдруг восхищенно брызгало лучами, и снег начинал искриться, слепить глаза.
В эту зиму Юра Колыгин увлекся лыжами. После уроков ребята уходили в лес и бродили там до торопливых зимних сумерек, ставили петли на зайцев, катались с гор. Нередко брали с собой девчат. При этом Валька Мурашкин всякий раз предупреждал ребят:
— Только чтоб никаких этих… Поняли? Чтоб не отбиваться. А то ведь я вас знаю!..
Его слушались. Прогулки были дружными, веселыми. Наташа Обухова без умолку смеялась, переглядываясь с Тимкой Переверзевым, подтрунивала над Валькиной строгостью, над его мужественной и самоотверженной отрешенностью от любовных дел. И все-таки по дороге домой незаметно разбредались, и Валька, шедший обычно впереди, в конце концов оставался один или с Родькой Шатровым. Родька был молчаливым, но верным Валькиным помощником в борьбе с любовной эпидемией.
— Ну-у, женихи!.. — ворчал Валька. И клялся моргавшему сквозь толстые очки Родьке — Все! Больше мы этих пискух не берем!
Но добр и отходчив Валька. И все повторялось сначала.
В канун Нового года райком комсомола обратился к старшеклассникам с просьбой создать несколько групп лыжников, выйти в ближние колхозы и помочь там выпустить праздничные стенгазеты. Ушли почти все мальчики десятого и девятого классов, поэтому последние приготовления к новогоднему балу полностью легли на девчат и на Родьку Шатрова, которого оставили из-за зрения — ночью оттуда не дойдет. И Родька пожалел, что не ушел — загоняли его девчата: Родик, подай то… Родя, принеси это… Родька, сбегай туда…
К вечеру он упарился сильнее, чем если бы сделал двадцатикилометровый переход.
С восьми часов школа стала наполняться голосами — начали собираться старшеклассники. Бал устраивался только для восьмых, девятых и десятых классов, поэтому дежурным приходилось зорко следить, чтобы в двери не проскочил кто-либо из шпингалетов, шумной толпой обступивших школьное крыльцо и с завистью поглядывавших на сверкающую огнями елку. Девчата в полутемных классах торопливо переобувались из валенок в туфли, причесывались, охорашивали друг друга. Все суетились, волновались, пищали, когда в двери заглядывали ребята.
Аля начинала беспокоиться — уже десять часов, а Юрки еще нет. Почти все группы, уходившие утром в колхозы, вернулись. Нет только той, с которой ушел он.
Зал сверкал огнями, гремел старенький школьный духовой оркестр, пары кружились вокруг елки. Только Аля стояла у стены и тревожно погладывала в конец входного коридора.
— Вальк, — остановила она пробегавшего мимо «короля свистунов». — Что с Юрой? Почему их все еще нет никого?
— Не беспокойся, — успокоил Валька, — явится твой Юрка, ничего с ним не случится. Бурана нет, не заблудится.
Подошла и встала рядом Наташа Обухова. Тимки тоже нет. Она тоже обеспокоена. Стоят и смотрят на беспрестанно хлопающую входную дверь. Потом опять подошел Валька Мурашкин.
— С кем из вас станцевать?
— Наташа, иди станцуй с ним, — отмахнулась Аля.
Одиннадцать часов. Аля уже не таила своего настроения — стояла встревоженная, готовая вот-вот брызнуть слезами и разреветься.
Из учительской вышел Символист. Он был, как всегда, в тщательно отутюженном темно-синем костюме-чарльстон. Окинул жгучими глазами зал, направился прямо к Але. Та встрепенулась — неужели сообщит страшное?
— Пойдемте, Аля, танцевать.
Она машинально, по привычке оправила платье, положила руку ему на плечо, и они поплыли в медленном, как падающие новогодние снежинки, вальсе. Огни, музыка, звонкий смех подруг, ломкие баски ребят — как бы все это выглядело хорошо и весело, если бы…
— Александр Григорьевич…
Он перебил:
— Не волнуйтесь, они скоро все явятся, — сказал своим обычным уверенным, строгим тоном.
Стало легче. Но только немного.
Полдвенадцатого. Аля не выдержала, ушла в класс, села в углу за парту. Слезы закапали на крышку. Она уже видела Юру барахтающимся в снегу, замерзающим. Кругом вьюга, как в кино, залепляет глаза, рот, а он идет наперекор всему и за спиной развевается шарф. А вьюга валит с ног…
Она посмотрела за окно — вьюги-то нет, наоборот, ночь тихая, звездная, даже снег не падает, как положено ему в новогоднюю ночь.
В это время в зале весело зашумели. Кто-то, наверное, Валька Мурашкин, на губах сыграл марш. «Веселятся… — подумала Аля. — Им и дела нет…» В класс кто-то быстро вошел и остановился, привыкая к темноте. Юрка! Вскочила, бросилась бегом между парт и, не задумываясь, обхватила его шею:
— Юрка… Ты что же делаешь?! — сквозь всхлип вырвалось у нее.
— Аленька, милая, — прошептал он. Нашел в темноте своими губами ее горячие и мокрые от слез губы.
В дверях появился Валька Мурашкин, шипящим шепотом окликнул:
— Эй вы, изверги! Где вы тут? Хватит вам осквернять своими поцелуями стены священной обители народного просвещения.
Аля засмеялась.
— Ты, монах, ну-ка иди сюда, — позвала она.
Валька, натыкаясь на парты, подошел. Аля обеими ладонями торопливо вытерла со щек слезы, опять засмеялась счастливо и озорно.
— Смотри, — она, приподнявшись на носках, поцеловала Юрку. И опять засмеялась.
Валька повернулся и молча вышел.
— Зачем ты так, Аля?
— Может, этим я его расшевелю. Симка по нем сохнет, а он и ухом не ведет. Свистун несчастный, тюлень толстокожий. — И совсем другим тоном, плаксивым спросила: — Ты чего так долго?
