нужде выходили на улицу: там, на краю поля, папаша, как родилась Джоанна, построил что-то вроде шалаша, а раньше, говорили, была просто яма с двумя досками посередине и крошечным навесом из веток на случай дождя. Дэниэл однажды туда свалился, и Патрик его дразнил с тех пор. Была гроза, воды налилось море, и Дэниэл чуть не утонул в полной экскрементов яме, а когда его вытащили, липкая вонь ещё пару недель преследовала каждого обитателя дома. Вся семья мылась в одной бадье, по очереди, от самого старшего до самого младшего (первым всегда был отец, последним – Тимоти), и воду не меняли: не пропадать же добру.
– Вода идёт из этой трубы, – объяснил Уоррен. – Просто поверни кран – и…
Струя ударила ему прямо в лицо, помешав закончить фразу. Профессор выругался и быстро завернул вентиль.
– Чёрт возьми! – проворчал он, вытираясь. – Должно быть, это и есть та течь, о которой говорила Бет. Держу пари, сама же она трубу и пробила. Похоже, с ванной придётся обождать. Эй, ты чего?..
Мальчик смеялся. Не улыбался – хохотал, разинув рот, так что видны были зубы. Однако у Уоррена создалось впечатление, что смеяться он не привык и только подражает кому-то ещё, как будто подобные эмоции вообще были ему не свойственны. Изо рта вылетали гортанные звуки; изборождённые морщинами щёки, казалось, вот-вот порвутся от напряжения, а оскал потемневших клыков, наверное, никто не назвал бы весёлым – но мальчик смеялся.
В этот короткий миг Уоррен смог наконец увидеть Джима тем, кем он был, – ребёнком, который находит смешной внезапно брызнувшую струю воды, как, вероятно, нашёл бы смешным брошенный в лицо торт или падение на банановой кожуре. Он был всего лишь ребёнком. И этот ребёнок был счастлив.
Устранив течь, Уоррен до конца дня приводил в порядок дом.
Видела бы его Сьюзен… Он не помнил, чтобы когда-либо в жизни убирался, – хотя, по правде сказать, не был уверен и в том, что его хаотичные действия вообще можно назвать уборкой: он просто ходил взад-вперёд по комнатам с тряпкой, веником или чем-то подобным в руке. Возможно, профессор всего лишь поднимал пыль (хотя это было уже не важно: благие намерения не годится критиковать и тем более анализировать, ещё и чихая на каждом шагу из-за разыгравшейся аллергии).
При виде старой гравюры, висевшей в гостиной, у профессора вдруг возникла очередная интересная мысль. Отложив влажную тряпку, он снял оттиск со стены, пристроил на столе и некоторое время молча разглядывал.
– Джим, – наконец позвал он.
А Джим уснул. Он чувствовал себя всё более и более уставшим. Любое движение его утомляло. Кроме того, бывали моменты, когда его разум, казалось, терялся на нехоженых тропах далёких снов или столь же отрешённого бодрствования.
– Джим! – повторил Уоррен. – Иди-ка, взгляни!
Мистер Киннафейг умер. Он лежит в сосновом, пахнущем смолой гробу. Трое мужчин под колокольный звон на руках выносят гроб из церкви. Мистер Киннафейг частенько заходил к ним в гости пропустить с папашей по стаканчику сидра или помочь по хозяйству. Он ведь из своей семьи последний оставался. Сперва схоронили малышку Ребекку Киннафейг. Её положили в такой крошечный гроб, что он казался игрушечным. Следом умер Силкен, старший сын, за ним средний, Эпох. Потом смерть забрала миссис Киннафейг, которая была на сносях. И, наконец, мистера Киннафейга. Меньше чем за полгода приходской священник из Тулах-на-Кроще отслужил двадцать семь погребальных месс.
– Люди мрут как мухи, – говорит ему мама.
А банши[2] так и ходят от дома к дому, ни на миг не прекращая своих стенаний.
– Отчего люди умирают? – спрашивает Джим.
– Хвороба лютует.
– И к нам она тоже придёт?
– Молимся, сынок, чтобы стороной обошла.
– А хватит ли одних молитв, мама?
У дверей дома рассыпана рябиновая зола. С тех пор как пошли мереть люди, на полях то и дело видны костры. Много костров – не столько, сколько мертвецов, но достаточно, чтобы ночью было светло, как днём. Столбы дыма поднимаются вверх, их видно за много миль.
– Зачем столько костров зажигают, папаш?
– Заразную одёжу жгут.
Картофель тоже сжигают. Весь урожай горит в огне вместе с одеждой и простынями.
– А картофель-то зачем жечь, его же съесть можно?
– Дурной он.
Дым щиплет горло, заставляет кашлять. Живот подводит с голодухи. А небо темнеет, словно надвигается гроза.
Раскашлявшись, Джим проснулся. Кто-то звал его – низкий голос, мужской.
– Athair? – спросил он, не открывая глаз.
– Джим! Иди-ка, взгляни!
Да, это был мужчина, но вовсе не папаша, а тот, с белой бородой. Бобуоррен.
Джим приподнялся на локтях. Он опять был в доме со стеклянными стенами, а на ногах у него красовалась пара новых ботинок.
Иногда, вынырнув из снов или воспоминаний, он чувствовал себя словно бревно, расколотое надвое ударом топора: одна часть оставалась там, где только что были его мысли, другая пыталась свыкнуться с новыми местами, новыми лицами. Но труднее и болезненнее всего было осознавать, что на самом-то деле он застрял где-то посередине, как если бы покинул разрушенный дом, чтобы переселиться в новый, а тот оказался недостроенным. И от этого ощущения собственной ущербности всё тело мальчика сводило мучительной судорогой.
Бобуоррен подозвал его к столу.
– Иди сюда. Гляди! – сказал он. И Джим взглянул.
Уоррен показывал ему гравюру: это была копия карты восемнадцатого века, украшенная мифологическими фигурами.
– Мы здесь, – сказал профессор, ткнув мясистым указательным пальцем в восточное побережье Северной Америки где-то между Бостоном и Нью-Йорком.
Джим посмотрел на палец. Потом заметил морских чудовищ, прячущихся в волнах, и перевёл обеспокоенный взгляд за окно, на настоящий океан, подошедший к дому на пике прилива.
– Да что ты, нет в океане никаких монстров! – поспешил успокоить его Уоррен, решив, что правильно понял мысли мальчика. – Они не настоящие, нарисованные!
Растерянное лицо Джима убедило его, что доставать старую карту было не лучшей мыслью: теперь, наверное, мальчик станет считать океан логовом кошмарных существ. А он-то надеялся получить хоть какую-то информацию, надеялся, что Джим узнает место, какое угодно, откуда можно начинать поиски его семьи… Если, конечно, предположить, что семья Джима всё ещё жива.
– Ну, думаю, пора бы принять ванну, – объявил Уоррен, с несчастным видом возвращая гравюру на место. – Пойдём? Я там всё починил! По крайней мере, мне так кажется…
Какой же приятной оказалась ванна! Вода (чистая!) приняла его в свои тёплые, ароматные объятия. По стенам, выложенным синей плиткой, скакали блики. Джиму показалось, что он нырнул в небольшое, размером с комнату, озеро, и от этой мысли у него вдруг перехватило дыхание. Грудь сжало, словно на неё давили изо всех сил. Он понял, что должен тотчас же, не теряя ни секунды, выбраться из воды, что и сделал – суетливо, неуклюже, немедленно поскользнувшись и чуть не рухнув на спину.
Стоя голышом на мокром коврике, он завернулся
