в мягкое синее полотенце в поисках тепла и, найдя его, пускай всего на несколько секунд, сразу почувствовал себя лучше.
Он никогда не бывал в комнатах, подобных этой, или в подобных домах; никогда, насколько ему помнилось, не видел мест, столь богатых на непонятные вещи, и даже не предполагал, что такие места существуют. Его мир, мир фермеров из Тулах-на-Кроще, был простым. И бедным. Еды на их столе частенько не хватало на всех, и никто не покупал новой одежды или обуви. Ничто вокруг не было удобным, ничто не давалось легко. А в этом мире, мире Бобуоррена, всё казалось доступным, придуманным только ради того, чтобы сделать жизнь лучше.
Джим подошёл к зеркалу, но отражение напугало его: в этом мальчике с трудом удалось узнать себя. Как он выглядел раньше (раньше чего – другой вопрос, на который ему хотелось бы получить ответ), Джим помнил смутно, будто во сне, но всё-таки достаточно чётко, чтобы понять, как сильно изменился. Мальчик в зеркале показался ему больным стариком. Он попытался улыбнуться – и застыл, увидев почерневшие зубы. Потом принялся яростно скрести их уголком полотенца, пытаясь стереть тёмную патину, которая показалась ему всего лишь грязью. Зуб упал в раковину и, дважды звонко подскочив, нырнул в сток. Джим сунул было внутрь палец, чтобы достать его, но безуспешно.
Он знал, что не был стариком, но понял, что болен. Что-то в нём было не так: что-то изменившее его, заставившее выпадать волосы и зубы, ослабившее ноги, наполнявшее голову снами, даже когда он был уверен, что не спит. Что-то заставившее забыть, как он потерял семью. Он заболел, совсем как семья Киннафейг, как многие другие до и после них. И, наверное, вслед за Киннафейгами и всеми остальными скоро умрёт.
Тогда он завесил полотенцем зеркало, прикрыв того ужасного себя, как прикрывают покойника, и оделся.
Входная дверь была широко открыта. Низкое вечернее солнце нарисовало на светлых половицах длинный ярко-жёлтый прямоугольник. Джим опасливо застыл на пороге: услышав морские колокола, он вдруг подумал, что так стучат друг о друга побелевшие от времени кости.
Уоррен помогал давешнему парню из магазина разгружать зелёный пикап с ржавыми бамперами.
– Ну, как тебе ванна? – спросил профессор.
Джим посторонился, чтобы дать продавцу с коробкой пройти, но, поймав на себе его взгляд, любопытный и несколько испуганный, опустил глаза.
Парень сделал то же самое: при виде этого ребёнка ему делалось не по себе.
– Куда ставить? – крикнул он.
– Куда хочешь, – ответил Уоррен, внося очередную коробку.
– А что до той штуки, о которой вы спрашивали, – сказал продавец, почёсывая затылок, – доставка займёт пару дней.
Уоррен взглянул на Джима.
– Это для него? – спросил парень, не отрывая глаз от профессора.
– Да, для него. Тогда я сам зайду в магазин, – кивнул Уоррен, интуитивно почувствовав, насколько оба они, и Джим, и парень, смущены. Потом он достал из кармана доллар: – Это тебе.
Продавец вскинул руку в скаутском салюте и поспешил к пикапу. Тот зафырчал и тронулся, оставив за собой густое чёрное облако.
Джим долго смотрел ему вслед. Эти повозки, передвигающиеся без мулов и лошадей, его совершенно очаровали. Громыхали они, конечно, сильно, зато и ехали быстро, наверняка быстрее любой кареты. Похоже, внутри у них по небольшому очагу: вон какой дым из тех странных труб позади.
– Кажется, теперь у нас есть всё, что нужно, – объявил Уоррен в повисшей тишине. – На вечер бифштексы с картошкой! Годится?
Джим обернулся. Человек с белой бородой много говорил – гораздо больше, чем когда-либо говорил отец. И часто улыбался. Куда чаще, чем улыбка возникала на отцовском лице. Должно быть, это из-за множества чудесных вещей, которые есть в его мире, решил Джим.
Картофель тушёный. Картофель жареный. Картофель, запечённый в золе. Картофельный суп. Сладкий картофельный пирог. Картофельное пюре. Картофель с рисом. Картофель с молоком. Картофельно-луковый чамп[3]. Фаршированный картофель. Солёные картофельные лепёшки. Картофель с сахаром. Картофель с укропом. Жаренная в масле картофельная кожура. Папаша ещё делает самогон, но это только для взрослых, для мужчин. Дэниэл как-то выпил немного, так его рвало всю ночь и даже на следующее утро. А у Джима от одного запаха мурашки по коже. Мама твердит, что картофель – лучшая в мире пища и повезло тому, кто может его выращивать.
Пока картофеля было много, Джим, случалось, говорил, что помрёт, если станет всё время его есть. А теперь, когда тот почти исчез, Джим снова хочет его и боится, что иначе помрёт.
Полки книжного шкафа закрывали всю стену гостиной. Но Джима не так привлекали бесчисленные шеренги томов самых разных жанров, как множество скрывавшихся за стеклом безделушек. Среди стройных рядов книг то и дело встречались вазочки, свечи, раковины, стеклянные или глиняные зверушки, ангелы, колокольчики и многое другое. Джим не понимал, зачем нужны эти предметы. Время от времени он нерешительно касался какого-нибудь из них, но в руки так ни одного и не взял из страха, что тот сломается или что Бобуоррен разозлится. Потом, блуждая взглядом по полкам, Джим обнаружил любопытную штуку – картинку в рамке из деревяшек, похожих на те, что составляли морские колокола. Конечно, он не знал, что такое фотография: она показалась ему лишённой цветов картиной (хотя и слишком тонкой, чтобы выйти из-под руки художника), и с картины ему улыбался какой-то мальчишка.
Джим долго рассматривал его. Наверное, это Бобуоррен в детстве. А ведь на собственный портрет денег хватит только у богачей, подумал он, проведя пальцем по краю рамки.
– Его звали Джек, – сказал Уоррен, встав у него за спиной.
Джим вздрогнул. Профессор улыбнулся, чтобы мальчик не подумал, будто сделал что-то не так, но его улыбка была не такой искренней, как раньше, и Джим сразу это почувствовал.
– Джек, – повторил Боб, указывая на мальчика с фотографии, и в тот же миг его грудь пронзила знакомая боль. Ему было больно, но боль, как и радость, означала, что он всё ещё жив.
– Джим, – сказал он, ткнув пальцем в Джима. – Боб, – палец переместился на Уоррена. – Джек, – заключил профессор, вернувшись к фотографии.
Джим огляделся, словно искал мальчика, своего ровесника: должно быть, он жил в одной из комнат этого огромного дома.
– Нет, – сказал Уоррен, качая головой и пытаясь сохранить на лице усталую улыбку, но понял, что та неумолимо соскальзывает. – Джек не здесь. Джека больше нет.
Как мог он объяснить мальчику, что Джек умер?
Но в этом не было необходимости. Джим заметил, как изменились глаза профессора, как напряглись его скулы, словно он пытался с чем-то справиться, – совсем как у мистера Киннафейга, когда хоронили малышку Ребекку. Этого мальчика, Джека, больше не было. Он, как и Ребекка Киннафейг, уже умер.
Лёжа на спине в старой кровати Джека и разглядывая лунные
