знаю, что Сьюзен будет волноваться. Так что случилось-то? Ноги в порядке или как? – И она принялась резкими движениями отряхивать юбку.
– Как видишь, с ногами всё в полном порядке.
– Стало быть, костыли для ребёнка, – равнодушно кивнула Бет.
Уоррен был совершенно ошарашен: он наивно считал, что смог надёжно спрятать мальчика. И что прогнал тьму из своего разума. Может, сказал он себе, и Джим тоже в чём-нибудь обманывается?
– Том сказал, что ты купил ему кое-что в магазине, – продолжила Бет, поправляя сумочку. – Ботинки и носки.
– Заходи, – сказал Уоррен. И Бет зашла.
Он предложил ей кофе, но она отказалась. Он предложил сесть на диван, но Бет предпочла один из ужасно неудобных кухонных стульев, и сиденье радостно заскрипело под её весом.
– Выкладывай, – велела она, аккуратно расправляя ленты соломенной шляпы на столе. – И без балды, если можно.
Уоррен рассказал ей всю историю, не утаив никаких подробностей, за исключением тех, что были связаны с попыткой самоубийства: он и без того поставил себя в достаточно сложное положение, незачем давать Бет шанс на решающий удар.
Выслушав, она взглянула на него – молча, с абсолютно непроницаемым выражением лица.
– Знаю, ты считаешь, что всё это – какое-то безумие, – выдавил Уоррен.
– Безумием было упустить женщину вроде Сьюзен, – ответила Бет. – А это я бы назвала просто необдуманным поступком.
Уоррен кивнул.
– Но великодушным, – добавила соседка. Её враждебность, казалось, поуменьшилась, превратившись теперь в слабо выраженную неприязнь.
О великодушии применительно к себе самому Уоррен как-то никогда не задумывался. Он не был великодушным по отношению к Джеку – просто уделял ему некоторое время и душевные силы. И уж точно не был великодушным со Сьюзен, женщиной, которая ждала его, пока не поняла, что окончательно выдохлась. Даже к Алексу Тайну он не про явил великодушия – похоже, оно вообще не входило в его профессорский инструментарий. И всё же Бет Ларкин, жёсткая, хмурая, не расположенная к нему Бет, некогда обозвавшая Уоррена бесчувственным сексистом, теперь совершенно незаслуженно объявляла его великодушным. До чего странной бывает жизнь.
– Сьюзен знает?
Уоррен покачал головой.
– Нужно ей рассказать.
– Обязательно.
– Тебя будут искать.
– Вероятно.
– И что ты намерен предпринять?
– В том-то и дело, что не знаю. Я, насколько могу, забочусь о мальчике, но понятия не имею, как ему помочь.
– Ну, откуда-то он всё-таки взялся. Не в капусте же ты его нашёл?
«Не в капусте, – подумал Уоррен, – а в куске льда». Что, впрочем, примерно одно и то же.
В этот момент на лестнице появился Джим. Мальчик услышал голоса снизу, и один из этих голосов принадлежал Бобуоррену, а другой – женщине. Он потому и встал с кровати, потому и застыл, прислушиваясь, на пороге комнаты, что решил, будто женский голос – его мама, mdthair.
– Не бойся, – махнул рукой Уоррен, приглашая Джима спуститься. – Давай, иди сюда. Познакомься с Бет.
Не mdthair. У этой женщины не было с его матерью ничего общего – по крайней мере, с той матерью, которую он помнил.
Бет поднялась, попытавшись найти в доступной ей гамме эмоций наиболее подходящую. Но то, что она увидела, было настолько невообразимым, что ничего подходящего попросту не нашлось. Даже кровь в жилах стынет, подумала она. Стыдно, зато честно. Её сомнения и неуверенная мимика, разумеется, не могли ускользнуть ни от глаз Джима, ни от глаз Уоррена. Не мальчик испугался женщины – скорее уж наоборот.
– Привет, Джим, – выдавила наконец Бет, протягивая руку. Уоррен кивнул, довольный её попыткой вернуться на путь истинный. – Знаю, – продолжала она, – я низенькая и толстая, и цветы мне не дарят. Но я очень милая!
– Он не понимает нашего языка, – усмехнулся профессор.
– Ну, это не важно, – отмахнулась Бет. – Главное – тон. А мой тон определённо очень милый! Правда, Джим?
Мальчик и правда не понял её слов, но увидел улыбку. Бобуоррен тоже улыбался, поэтому Джим решил, что всё в порядке, эта женщина – друг, и по-мужски пожал ей руку, как обычно делали, прощаясь, отец с мистером Киннафейгом.
Бет показалось, что ей в руку вложили кусок замёрзшего масла.
– Очень приятно, Джим! Добро пожаловать на мыс Энн! А теперь, дорогой Боб, – добавила она со вздохом, в котором слышалось облегчение, – если тебя это не сильно затруднит, я бы выпила большую кружку горячего кофе.
На следующее утро Уоррен проснулся с ощущением, что в доме кто-то есть. Всю ночь он провёл, проваливаясь из тяжёлых раздумий в беспокойный сон, и не всегда мог отличить одно от другого. В одном из кошмаров в дверь его, нет, своей комнаты стучал Джек, просил разрешения войти, но едва Уоррен повернул ключ, как столкнулся с Алексом Тайном – мокрым, покрытым ледяной коркой. Профессор в ужасе взглянул на него, а Алекс вдруг пробормотал: «Máthair», – тем едва слышным, больше похожим на бульканье голосом, которым впервые произнёс это слово Джим.
Сев в постели, Уоррен услышал какой-то тихий шум. Значит, не показалось: кто-то действительно бродит по дому. Профессор взглянул на часы: ещё только шесть с минутами.
Из комнаты он выбрался на цыпочках – больше из любопытства, чем из страха нарваться на вора: жители этой части Новой Англии считали привычку запирать двери оскорблением их вошедшего в поговорку гостеприимства, всегда казавшегося Уоррену выдающейся, хотя и весьма анахроничной традицией.
Звук доносился из спальни. Заглянув в приоткрытую дверь, Уоррен увидел, что Джим ходит взад-вперёд по комнате, как лунатик. Но это был вовсе не приступ сомнамбулизма: мальчик с упрямством, свойственным только детям, ещё не задумывающимся о завтрашнем дне, учился ходить на костылях. Дело, может, и немудрёное, но Джим старался изо всех сил.
Уоррен остановился в дверях, стараясь не шуметь.
Мальчик так сжимал рукоятки, что тонкие костяшки пальцев побелели. На лице застыло напряжённое и решительное выражение, какого Уоррен у него ещё не видел. И профессор почувствовал, как сотни крохотных лучиков света снова прорезали темноту его разума, принеся с собой утешение.
Джим упал. И поднялся. Потом снова упал – и снова поднялся. И так бесчисленное множество раз.
Ноги были слабыми, словно ватными, но, если не ходить, не пользоваться ими, они и не окрепнут. А с костылями дело явно пойдёт быстрее. Женщина, которая их принесла, Бет, выглядела дружелюбной и приятно пахла, но Джим всё равно испугался. Он вспомнил Сайруса Эбботта, которого с тех пор, как ему отняли ногу, звали Колченогим Сайрусом. Тот целыми днями шатался по деревне, повиснув на костылях, вырезанных из ствола старой вишни, да проклинал злосчастье, лишившее его работы коновала, и себя самого за то, что превратился в пьянчужку. Когда он поранился долотом, нога почернела и опухла, пришлось доктору её отпилить – это и называлось «отнять». Папаша говорил, слава богу, что Сайрус лишился чувств от боли, а то пила дважды ломалась, пока справилась с его костью. И с
