бежала сквозь меня, питая и медленно возвращая к жизни. Письма позволили мне жить всё это время в его молчании, потому что я знаю, что эта река существует до сих пор и что только я имею доступ к этому знанию.
В те странные недели с Л я часто мысленно возвращалась к письмам Тони и к тому времени, когда началась наша любовь. Хотя этот период длился всего несколько месяцев, он был таким большим и светлым, что затмил целые десятилетия моей жизни, как огромное здание в центре города, которое видно за мили вокруг. В каком-то смысле изобилие этого периода вывело его за пределы времени, и под этим я подразумеваю, что он всё еще со мной: я могу вновь окунуться в него и прожить по часам, и отчасти причина, по которой я могу это сделать, заключается в том, что он был построен на основе языка. Я строю теперь еще одно здание, Джефферс, из времени, которое провела с Л, но не знаю точно, что это за здание и смогу ли я когда-нибудь вернуться в него. В жизни наступает момент, когда осознаешь, что движение времени перестает быть интересным – или, скорее, что его стремительное движение было основой иллюзии жизни, и, пока ты ждал, что произойдет дальше, у тебя постоянно крали то, что есть сейчас. Язык – единственное, что способно остановить поток времени, потому что он существует во времени, сделан из времени и при этом вечен или может быть вечным. Изображение тоже вечно, но оно не связано со временем – оно отрицает время и вынуждено это делать, потому что как иначе в физическом мире можно изучить или понять балансовый отчет времени, который обусловил длящийся момент изображения? И всё же нас манит одухотворенность изображения, как и наше собственное зрение, которое обещает освободить нас от самих себя. Внутри физической реальности жизни с Тони я снова почувствовала соблазн изобилия, исходящий от Л, – но там, где слова Тони текли ко мне и внутрь меня, зов Л шел в противоположном направлении. Это был слабый зов из тайны или пустоты.
Этот зов со временем становился слабее, и как только я начала думать, что больше не слышу его и что Л снова стал для меня незнакомцем, я неожиданно встретила его на болоте. Я собирала на ужин листья съедобных растений, которые растут у речек, – я всегда этим горжусь, Джефферс, и иногда мне кажется, это мое единственное полезное занятие, – как вдруг он вышел из-за поворота тропы. Он был одет проще обычного, лицо загорело на солнце, и в целом он выглядел более похожим на человека, а не на дьявола, как обычно. Он подвернул штаны и нес в руке ботинки: он сказал, что с началом прилива пошел на песчаную отмель, а обратно пришлось брести по воде.
– А потом, – сказал он, запыхавшись и как будто восторженно, – пока я шел обратно, я услышал стрельбу. Я огляделся, но никого не увидел. Казалось, выстрелы раздавались по одному из разных мест. Сперва я чуть не утонул, подумал я, а теперь мне придется встретиться с вооруженным человеком, а то и не с одним. Кому надо об этом заявить?
Пока он говорил, с поля позади раздался громкий выстрел, и он вздрогнул.
– Ну вот, опять, – сказал он.
Я сказала ему, что это всего лишь газовая пушка, которую фермеры устанавливают в это время года на полях для защиты от птиц. Я привыкла к этому звуку и уже не боялась его, и в таком полузабытьи он для меня ничем не выделялся из череды других. Иногда мне нравится представлять, сказала я, что это злодеи вышибают себе мозги, один за другим.
– Хм, – сказал он, нехотя улыбаясь. – Злодеи так не делают. Тебе бы наверняка понравились эти мужчины, если бы ты узнала их поближе. Зло никогда не умирает. Особенно от раскаяния.
Он был по колено в грязи, и я посоветовала ему быть осторожнее с приливами, которые могут быть опасны, если не знаешь, где проходят тропинки.
– Я пытался найти край, – сказал он, отворачиваясь от меня и глядя туда, где в дымке виднелся смазанный горизонт, – но края не существует. Ты только устаешь от бесконечного плавного закругления. Я хотел увидеть, как здесь выглядит оттуда. Я проделал большой путь, но никакого там нет – одно просто растворяется в другом, да? Здесь вообще нет границ.
Я молча ждала, что он скажет что-то еще, и после длительной паузы он продолжил:
– Знаешь, многим людям, когда они только прошли середину жизни, в голову приходят ошибочные идеи. Они видят какой-то мираж и начинают новый этап строительства, но на самом деле строят смерть. Возможно, именно это в конце концов случилось и со мной. Я вдруг увидел там, – сказал он, показывая на далекую синеву отлива, – иллюзию этого сооружения смерти. Жаль, что я раньше не понял, как происходит растворение. Не только границ, но и других вещей. Я действовал наоборот, потому что думал, что нужно сопротивляться эрозии. Чем больше я пытался выстроить сооружение, тем больше ощущал, что всё вокруг пришло в негодность. Казалось, я творю мир и делаю это неправильно, а в действительности я творил собственную смерть. Но умирать не обязательно. Растворение выглядит как смерть, но на самом деле всё наоборот. Сначала я этого не видел.
Когда Л сказал всё это, Джефферс, я ощутила ликование – я знала, что он поймет! Было серое ветреное утро, и болото в этом обычном слепящем свете выглядело не очень-то загадочно. Оно казалось каким-то прозаичным, и эта прозаичность радовала мое сердце, потому что убеждала меня, что мы с Л смотрим на одно и то же. Я видела болото в таком великолепии – при определенных настроениях, при разном свете и в разную погоду, – что оно выжало из меня все эмоции, но в самом простом виде, как в это утро, его реальность была несомненна. Насколько мне было известно, к тому времени Л еще ни разу не рисовал болото, но сказал, что его портретный период подходит к концу. Проблема в том, сказал он, что здесь слишком мало народу, только рабочие, но они слишком заняты, чтобы ему позировать. Он не знает, почему не понял этого с самого начала. Он уже написал Тони, Джастину и Курта, его возможности начинают иссякать, если только не съездить в город и не похитить еще несколько натурщиков.
– Я подумывал написать тех, кто уже не здесь, – сказал он. – От одной мысли об этом меня тошнит. Если бы я только мог преодолеть эту тошноту…
Я напомнила ему, что здесь есть еще один человек, которого он еще не писал, – я! Раньше он говорил, что не видит меня, и так и не объяснил почему, и мне было хорошо известно, что по возможности он избегает ко мне приближаться. В романтических историях избегание часто используется в качестве двигателя любовного сюжета. Подразумевается, что некоторые натуры невольно выдают свои чувства, притворяясь, что испытывают к объекту своих желаний презрение. Как бесстыдно авторы этих сюжетов играют на трагических фантазиях, полных надежд. Я не обманывалась тем, что Л подавляет свое влечение ко мне, но мне казалось любопытным, что я стала для него таким препятствием. Мне было в какой-то мере интересно, сможет ли он двигаться дальше, уничтожив это препятствие, поэтому я без особого стыда предложила поместить себя в рамку портрета так же, как он уже делал с Тони. Слова Курта в тот день в саду о том, что Л хочет уничтожить меня, укрепили меня в этом ощущении. Почему бы ему просто не признаться и не сказать, почему он думает, что меня надо уничтожить?
Он не сразу ответил и какое-то время стоял, скрестив руки на груди, подставив лицо к ветру и резкому плоскому свету, как будто дискомфорт его успокаивал. Писать людей, сказал он наконец, – это акт тщательного изучения и одновременно преклонения, в котором – по крайней мере, для него – надо любой ценой сохранять холодность отделенности. По этой причине художники, рисующие своих детей, всегда его отталкивали. Когда люди влюбляются,
