– У нас осталось два с половиной месяца, – сказала Аяна, когда они миновали ещё очередную деревню и снова медленно поднимались и опускались по дороге, которую Конда назвал стиральной доской. – Верделл, а тут все дороги такие? Или только эта, южная?
Они снова нырнули вниз и через пятьдесят па вынырнули наверх, прошли по мосту над ручьём и снова нырнули вниз.
– Тут такая земля, – сказал Верделл. – Это из-за гор. Мне рассказывал один из матросов на «Ласточке», он был из этих краёв. Тут везде так, но на севере дороги чуть лучше.
Они спустились в низинку и поднялись на пригорок. По обеим сторонам дороги раскинулись рисовые поля, и люди убирали урожай, а слева высились горы с заросшими зелёными склонами.
– Сегодня первый день осени, – сказала Аяна. – Скоро год, как мы знакомы. И мы прошли от силы треть пути по Фадо.
– Я вообще против, чтобы мы так много за день проходили, – сказал Верделл. – Мы без длинных привалов так долго не протянем. Кирья, я боюсь за тебя, ты понимаешь это?
Аяна понимала. Пару дней назад дитя перевернулось вниз головой, и ей показалось, что она взорвётся изнутри. Она клала руки на живот и умоляла малышку больше не вертеться. Она помнила, как Сола рассказывала про роды, в которых дети лежат вверх головой.
Ей постоянно снился Конда. Эти сны мучили её. Её мучила боль в пояснице и то, что спать в перелесках становилось всё холоднее и неудобнее. Один раз лошади разбудили их, и Верделл потом сказал, что они, скорее всего, почуяли волков, а ещё, что волки здесь гораздо крупнее степных, и она испугалась.
– Я чувствую себя такой потерянной, – сказала она, и безнадёжность сквозила в её голосе. – По моим прикидкам, мы сейчас ближе к Ордаллу, чем к долине. Верделл, я больше не могу спать на земле. Мне холодно, и с утра каждая косточка болит.
Они уже проезжали несколько постоялых дворов, и им даже предлагали перекладных лошадей, но Аяна представила езду в тряской телеге по дорогам Фадо и вздрогнула. Верделл же покопался в кошельке и грустно помотал головой.
Ташта шёл, а она обнимала живот и пела малышке, и это утешало её.
Они так и шли по самой южной дороге Фадо, и, чем дальше к западу они продвигались, тем больше становились деревни и тем шире были дороги, уходящие на север от той, по которой они шагали.
– Я думаю, нам давно пора ночевать в постоялых дворах, кирья, – сказал он. – Прости, но ты выглядишь паршиво.
Она затравленно взглянула на него. Она и чувствовала себя так же, как он сказал. Паршиво. Это слово точнее всего описывало то, что происходило с ней и вокруг неё. Погода, дороги, четыре постоялых двора с жёсткими кроватями, пара ночёвок в рощицах, после которых она просыпалась с росой в волосах и ощущением, что по ней за ночь пробежался табун лошадей какого-то хасэна. Паршиво. Она плакала по ночам и почти отчаялась, а живот рос, и росла её тоска по Конде. Она не снимала его рубашку, надевая её под свою, и Верделл мучился, не зная, чем ей помочь.
31. Чик – и готово.
– Кирья, спускайся, посмотри, – весело сказал он как-то утром, и Аяна села на кровати, потягиваясь.
Этот постоялый двор был чище предыдущих, кормили тут неплохо, и ей было немного жаль уезжать. Она натянула сапоги, что далось ей уже не так легко, как раньше, и спустилась во двор.
– Вот. Это теперь наше, – сказал он, показывая куда-то под навес.
Аяна присмотрелась.
– Ты купил повозку? – спросила она удивлённо. – Но как же дороги?
– Дальше будут чуть получше. Кирья, мы сможем ехать ночью. Будем дежурить по очереди и делать несколько привалов. Лошади у нас уже натренированные, думаю, за месяц с небольшим мы доберёмся. Видишь, сколько соломы? В ней можно спать, а ещё она смягчит тряску.
– Ташту надо постепенно заезжать в упряжь. Тогда сможем их менять.
– Я так и рассчитывал.
Аяна радовалась повозке, как подарку небес. Она ожидала, что будет трясти и укачивать, но камешки на дороге попадались редко. В первую ночь в повозке она спала так хорошо, что проснулась с ощущением, как будто провела её дома, на сеновале.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
– Верделл, у нас осталось много денег? – спросила она, когда первый месяц осени подходил к концу.
– Впритык хватит, чтобы переправиться. А с продажей повозки хватит, чтобы добраться до Чирде. Нет, до Чирде не хватит. Кирья, мне надо работать.
Теперь они останавливались в каждой деревне, и Верделл уходил искать работу. Иногда он возвращался быстро, разводя руками, а иногда выбегал и помогал Аяне распрячь лошадь, и приходил вечером, гордо звеня заработанными грошами.
– Почему у тебя сегодня такое лицо? – спросила Аяна как-то раз, запрягая вечером Ташту. Он не любил возить повозку и бочком отходил от Аяны, когда она пыталась застегнуть упряжь. – Что ты делал в деревне?
– Работал, – сказал Верделл, убирая в кошелёк пару медных. – Просто работал.
В следующей деревне он тоже задержался, и тоже вышел с угрюмым лицом. Аяна забеспокоилась. Почти в каждой деревне они теперь останавливались на привал. Верделл стал молчаливым и приносил больше денег, но Аяна волновалась.
– Я пойду с тобой, – сказала она, слезая с телеги за ним у следующей деревни.
– Не вздумай, кирья, – тихо произнёс он, и голос был необычно низким. – Не двигайся с места, пока я не приду.
Аяна перепугалась. Она сидела на повозке, изводя себя, пока он не пришёл, а на следующий день, пока он отсыпался, разглядывала его и с ужасом обнаружила кровь на его рубашке и штанах.
Внутри всё застыло. Она сидела с поводьями в руках, а за повозкой бежал привязанный Ташта.Нет, нет. Это не на самом деле. Не может быть.... Как она могла допустить, чтобы ради неё он пошёл на такое?
Два ублюдка в Хасэ-Даге. Они пришли, чтобы забрать кошель. Он что, теперь такой же? Верделл, с которым она провела столько месяцев в пути, спала спиной к спине и ела из одной тарелки?
Она окончательно извелась к вечеру, и, когда он проснулся, чтобы сменить её, не сразу даже расслышала, что он обращается к ней.
– Кирья, ты слышишь? Остановись, говорю, ты проехала мимо деревни. Дай-ка я зайду, поищу работу, а потом сменю тебя.
Она остановила лошадь и замерла. Между лопаток будто кто-то нож приставил, и Аяна сидела неподвижно, пока наконец звук шагов вывел её из оцепенения.
– Поехали, – крикнул Верделл. – Давай!
Он запрыгнул на телегу, и она молча тронула лошадь. Верделл сел сзади и пересыпал монетки в кошель. Она слышала звон. Слишком много. За дрова столько не платят. Он подходит сзади, со спины, и резким движением снизу... Как тогда, в постоялом дворе. Только теперь бандит – он. Верделл говорил, что слабых обижать нельзя. Как получилось, что он изменился? У него нож, это уже делает его сильнее ни о чём не подозревающей жертвы.
– Давай я сменю тебя, – сказал он. – Ну?
– Верделл, не надо идти на это ради меня, – сказала Аяна бесцветным голосом.
В горле стоял ком. Хоть бы этого не было. Хоть бы можно было стереть это, как Ансе стирает неудачные линии, как она сама распускает вязание до ошибчной петли и исправляет рисунок.
– Ты о деньгах? Да ну. В первый раз помучил, конечно, до сих пор стыдно. А теперь чик – и готово, денежки в кармане. Они даже заметить ничего не успевают, не то что пикнуть.
Аяна сидела прямо и кусала губы, пытаясь не заплакать. Скула свело от напряжения, а в голове метались мысли. Он пошёл на это ради неё! Это она виновата! Ей нет прощения. Это она тогда спросила о деньгах... Она сделала его таким, и за каждого, кого он обидел, отвечать должна она.
– И много ты так... уже... Верделл?
– Да не меньше десяти. Больше, наверное. Жалко их, конечно, живут себе, не трогают никого... но что поделать, деньги нужнее. Ну, и деревенским есть охота.
Аяна медленно повернулась. Лицо её было совершенно белым.
– Они их потом... едят?!
Верделл будто заразился её ужасом. Он тоже слегка побелел.
– Д... да... Я думаю... ну а что же ещё-то, не закапывают же? Да и ты... тоже... это самое... ела...
