устраивает в совхозной гостинице. Карачаевцы для Романа перестают
существовать. В бригаде монтажников так же три человека – ровно столько умещается в кабину
«колуна»: за рулём тот же водитель Гоха, от которого Роман, кажется, не слышал ещё ни одного
310
слова, высокий и красивый Юра Соболинский и незнакомый Михаил – веснушчатый и рыжий. В
один день, когда они работают с оборудованием, Роман подходит к Соболинскому.
– Что-то Селиванова с вами нет? – с улыбкой вспомнив того, спрашивает он. – Не случилось ли
с ним чего?
– Да случилось, конечно, – как о чём-то обыденном отвечает Соболинский. – Порезали его. Шёл
вечером из кино. А у нас там один придурок есть. Напился, взял нож и вышел на улицу. Решил, что
кого первого встретит, того и пырнёт. Ну и понятно, что встретил Ваську. Ему и воткнул нож под
ребро.
– Что, вот так ни с того, ни с сего?
– Вот так просто, без всякой причины.
– А психологи говорят, что так не бывает, что прежде, чем нападать люди придумывают
сценарий, причину ищут.
– Читай поменьше, – усмехнувшись, говорит не менее начитанный Соболинский. – Это раньше
какие-то мотивы искали, когда в голове было чем эти мотивы искать. А если в голове сплошная
дыра, как в калачике, то и мотивировать ничего не надо. Захотелось этому придурку пырнуть – он и
пырнул.
– Н-да, – произносит Роман, невольно вспомнив свою коллекцию «античных» случаев. – Ну и
что?
– Забрали его, конечно, суд будет. А Ваське что с этого суда? Лежит теперь в больнице. Снова
едва с того света вытащили.
Роман не знает, что и сказать. Ну как это возможно, чтобы всё постоянно валилось на одного
человека? Хорошо, что хоть тебе-то достаётся в этой жизни поменьше…
* * *
Обильные дожди вновь сменяются глухой жарищей – лета пока ещё хватает на это. В зените
солнце особенно неторопливо: как остановится там, так остолбенело и висит. В два дня оно
безжалостно выпаривает все следы нудных дождей, а потом изо дня в день уже всухую жарит
землю так, что над ней зависает голубоватая копоть, в которой и само солнце всходит и
закатывается с розовым оттенком.
Перед обедом одного такого дня Роман, сидя боком на сиденье мотоцикла, обжигающего
ладонь, ждёт около магазина хлебовозку из райцентра. Улицы стоят пыльные, с понуро обвисшими
ветвями тополей, а из динамика на белёном саманном клубе лениво сыплется какофония
фортепианных звуков, кажется, ещё более увеличивающих зной. Как это здорово: жара, пух,
летящий с тополей, и отдалённая музыка. Вот такого-то зноя и хотелось на Байкале, вот оно –
лето, забайкальское летушко.
– Здорово, Ромка! Как поживаешь? – необыкновенно ласково говорит подошедший Алиев. –
Будь другом, выручи… Надо рубль шестьдесят. На бутылку не хватает.
– А ты ещё с прошлым долгом не рассчитался, – говорит Роман, решив его разыграть. – Ты ведь
уже должен мне двадцать пять рублей.
– С какой стати? – с усмешкой спрашивает Алиев.
– Так у поросенка-то настоящий хозяин нашёлся… Пришлось его отдать…
– И ты сознался, что это поросёнок его? – удивляется Алиев, полностью выдавая себя. – Ну и
дурак! Сказал бы, что у меня купил, да и всё.
– Говорил, а хозяин какую-то примету у поросёнка знает.
– Ну, сказал бы тогда, что это я у него украл. С меня всё равно ничего не возьмёшь. Ну выручи,
а? Рубль шестьдесят всего-то.
– Не дам.
– Почему? – почти по-детски обижаясь, спрашивает Алиев.
– Ох, до чего же вы все нам тут надоели, – говорит Роман.
Он со злостью заводит мотоцикл. Садясь, оступается с подножки и злится ещё больше. За
хлебом лучше приехать позже. По дороге он выжимает из мотоцикла всё до отказа, подняв с
дороги кудрявый столб пыли, так что мотоцикл от этой непомерной перегрузки кашляет, работая с
перебоями. Роман едва дотягивает на нём, задыхающемся, до подстанции, а, въехав в ограду, тут
же достаёт ключ, чтобы проверить свечи. За этим небольшим делом он успокаивается. В открытое
окно дома слышно, как жена воюет с дочкой. Это тоже умиротворяет, дочка всё растёт да растёт:
вовсю гремит игрушкой, которую вкладывают ей в ручку. А, находясь в хорошем настроении, орёт
уже каким-то солидным детским басом, не понимая, что детям её возраста положено пока что
пищать тоненьким голосишком.
Нина выходит вывесить на веревку покрывало.
– И что за противный ребёнок! – говорит она. – Перевернётся на покрывало и тут же напрудит.
311
В эти дни, научившись переворачиваться со спины на живот, дочка пользуется этим умением,
чтобы укатиться с холодной клеёнки на покрывало и уже там сделать своё дело с удовольствием и
комфортом. Романа это только забавляет.
– Ты что, жалуешься на неё, что ли? – засмеявшись, говорит он.
– А, вечно тебе нельзя ничего сказать! – взрывается вдруг Смугляна.
Роман не успевает даже что-либо ответить, как она тут же, жёстко топая по крыльцу, убегает в
дом. Со звоном швырнув ключ, Роман плюхается на сиденье мотоцикла. В раздражении Нина
обычно пускается в такую невероятную чепуху, которой в спокойном состоянии удивляется даже
сама. Когда-то, ещё на Байкале, Романа выводили из себя эти её мгновенные помутнения, но
теперь он переживает дурные взрывы жены более или менее спокойно. Почему её обижает такая
его добрая ирония? Как же надо не чувствовать, не понимать его!
«Может быть, она такая от жары?» – думает Роман.
Конечно, её раздражение именно от жары, только как бы немного с другого бока. В жаркие дни
карачаевцы работают, в дом возвращаются поздно вечером и тут же заваливаются спать, а утром
уходят очень рано. И выходит, что соседка, так распалявшая их воображение, не так уж им и
интересна. И Нину это вроде как «обижает».
Лёжа вечером на кровати, Роман долго ждёт жену. Несмотря на утомительный день с нелепой
стычкой, в нём тлеет желание. Хотя, конечно, вначале надо ещё как-то наладить отношения. Нины
всё почему-то нет, Роман подрёмывает. Наконец он чувствует, что жена рядом. Судя по всему, она
и сама не прочь помириться.
– Тебе хорошо? – прижавшись к нему, шёпотом спрашивает Смугляна.
– Нормально, – добродушно отвечает Роман, не умея резко переходить от войны к интимности.
– Что-о? – удивлённо и зло цедит жена, отстраняясь от него. – Нормально? Только и всего?!
Ох, как много может она высказать этому равнодушному истукану! Вот живёт она с ним, делает
для него всё возможное, хотя бы по хозяйству, и в то время, как другие могли бы за это на руках её
носить, она слышит лишь это «нормально».
Некоторое время они лежат, не нарушая накалённого молчания, от которого постепенно и вовсе
наступает полный взаимный
