в обличье любви гуляет ненависть! Утратить волю означает для меня утратить контроль над жизнью – сойти с ума, – и я не сомневаюсь, что она может однажды сломаться сама по себе, сказала я Л, но подозреваю, что женское безумие представляет собой последнее убежище мужской тайны, точку, в которой мужчина скорее уничтожит женщину, чем позволит себя раскрыть, и сейчас я не хочу быть уничтоженной им – я скорее уничтожу себя сама, сказала я, если Джастина сможет понять причины, по которым я это сделала. Я хотела, чтобы мы с Л сблизились на основе того узнавания, которое я ощутила в тот день в Париже, – я хотела, чтобы и он узнал меня, потому что, несмотря на всю мою благодарность Тони и Джастине за жизнь на болоте, моя индивидуальность всю мою жизнь мучила меня своей потребностью в узнавании.
– Хорошо, – сказал он тихо после долгой паузы. – Заходи позже, я на тебя посмотрю. Надень что-то по фигуре, – добавил он.
И вот, Джефферс, я схватила пакет с листьями, вскочила на ноги и побежала домой, охваченная чистой радостью, – я чувствовала себя такой легкой и беззаботной, что могла бы взлететь к самому солнцу! Казалось, всё преобразилось: день, пейзаж, значение моего присутствия в нем, всё будто было вывернуто наизнанку. Я чувствовала себя как человек, который после долгой, долгой болезни впервые может идти без боли. Я бежала по лужайке среди цветочных клумб и, когда завернула за угол к дому, столкнулась с Тони.
– Какой чудесный день, – сказала я. – Всё так чудесно, правда?
Он одарил меня долгим испытующим взглядом.
– Кажется, тебе надо пойти прилечь, – сказал он.
– Какие глупости, Тони, во мне столько энергии! – воскликнула я. – Я могла бы построить дом, или вырубить целый лес, или…
Я не могла больше стоять на месте и побежала в дом, через кухню, где у стола молча стояли Джастина и Курт и лущили горох из сада.
– На улице так красиво, да? – сказала я. – Я чувствую себя такой живой сегодня.
Они оба подняли головы и растерянно уставились на меня, а я бросила пакет с листьями на стол, побежала вверх по лестнице в свою комнату, закрыла за собой дверь и упала на кровать. Почему никто не хочет, чтобы я была счастлива? Почему у них сразу становится такой недовольный вид, как только я воодушевляюсь и радуюсь чему-то? От этого мое настроение стало портиться. Я села на кровать, мысленно вернулась к разговору с Л и снова подумала о том чувстве, которое разбудило во мне его внимание: это было золотое чувство наполненности энергией. Ну почему в жизни так много боли, и неужели эти минуты даны нам, чтобы мы осознали, насколько отягощены болью всё остальное время? Почему так трудно проводить с людьми день за днем и помнить, что ты отдельная личность и что это твоя собственная смертная жизнь?
В итоге я обнаружила, что Тони был прав и мне действительно нужно было полежать в тишине, и я лежала, дышала и наслаждалась прекрасным чувством легкости, будто из меня изъяли злокачественную опухоль. В конце концов, то, что опухоль была и ее вырезали, – это только мое дело и больше ничье, вся суть в том, что мне нужно научиться жить в себе. Все остальные, как мне казалось, счастливо жили в себе. Только я слонялась, как скитающийся дух, изгнанный из собственного тела, и болезненно воспринимала каждое слово, настроение и каприз других людей! Чувствительность вдруг стала казаться мне самым ужасным проклятием, Джефферс, – ты рыскаешь в поисках истины в миллионе бессмысленных подробностей, тогда как на самом деле истина всего одна, и ее описать нельзя. Существует только эта пустота или легкость, недоступная словам, и я лежала на кровати, ощущала ее и пыталась не думать, что это и как это описать.
Но мы живем во времени – ничего не поделаешь! В конце концов мне пришлось встать и спуститься вниз, и там меня ждали обычные домашние хлопоты, и мне нужно было играть саму себя, как того требует жизнь с другими людьми, и только ближе к вечеру я начала размышлять о встрече с Л во втором месте, как мы и договорились. Все эти часы, что я занималась домашними делами, я знала, что во мне произошла большая перемена, и надеялась, что это заметит кто-то еще. Мысль о том, что Л будет смотреть на меня, заставляла меня посмотреть на саму себя, и поскольку я видела себя, то ожидала, что и другие меня увидят! Но они вели себя как обычно, даже Тони, и, когда я проскользнула наверх переодеться, всё было настолько привычным, что я осталась при своем убеждении, что мое поведение тоже нормально.
Я открыла шкаф с одеждой и неожиданно засомневалась, смогу ли найти что-то подходящее: я была абсолютно уверена, что там нет того, что я ищу. Как я уже говорила, Джефферс, в какой-то момент я перестала пытаться понять язык одежды, и, если бы мне выдали форму, я бы с радостью носила ее каждый день, зато я придумала что-то вроде собственной формы – вся моя одежда более или менее одинаковая. Только ничто из этого не было по фигуре, как просил Л, и, с ощущением безнадежности роясь в шкафу, я вспомнила, что до переезда на болото моя одежда была менее мешковатой и что, возможно, последний раз, когда я носила что-то подобное, был в день нашей свадьбы с Тони! Мысль об этом неожиданно заставила меня прослезиться, и у меня появилось ужасное чувство, что глубоко во мне что-то распадается. Неужели Тони не ценит меня как женщину с женскими формами? Я ношу бесформенную одежду, потому что отрекаюсь от сексуальности и красоты? Роясь в самой дальней части шкафа с внезапной и инстинктивной уверенностью, я поймала себя на том, что вытаскиваю то самое платье, в котором выходила замуж и о котором уже напрочь забыла. Оно было красивое, простое и облегающее, и, держа его в руках, я понимала, что оно подойдет идеально, но одновременно меня захлестывали волны противоречивых эмоций, среди которых преобладала безымянная грусть по тому, какими мы с Тони были раньше, как будто тех нас больше не существовало.
Чувствуя прилив смелости, я надела платье и начала приводить в порядок волосы перед зеркалом, когда вошел Тони. Он редко бывает взволнован или возмущен, и этот случай не был исключением. Я гадала, может ли он быть так тронут при виде платья, что не заметит, что я нарядилась не для него, но он только поднял голову, взглянул на меня и сказал:
– Ты надела платье.
– Л наконец попросил меня позировать ему, – сказала я, пытаясь скрыть волнение. – И он хотел, чтобы я надела что-то по фигуре, и это единственное, что я смогла придумать!
Я решила, что лучше ничего больше не говорить, хотя в глубине души жаждала получить комплимент от Тони, посидеть и поговорить с ним о том, какими мы когда-то были, и о том, существуем ли еще прежние мы. Но пока он переваривал мои слова, я проскользнула мимо, торопливо вышла из комнаты и спустилась вниз. Небо затянуло облаками, был ранний вечер, но над пролеском уже сгустились сумерки. Я думала, может ли плохой свет помешать нашему сеансу, отменит ли Л нашу договоренность и вообще будет ли он на месте, так как вспомнила, что мы не договорились о конкретном времени. Я побежала по тропинке, ведущей к деревьям, и увидела, что во втором месте горит свет – вдали вырисовывались красивые светящиеся очертания. Я чувствовала воздух на своих непокрытых плечах и руках, волосы непривычно касались голой спины, и по пути к этому далекому кубу света меня захлестнуло чувство молодости и свободы. В этот момент я услышала, как позади открывается окно, остановилась, оглянулась и посмотрела наверх. Это был Тони, он стоял у открытого окна нашей спальни, глядя на меня сверху вниз с большой высоты. Наши взгляды встретились, он угрожающе простер в мою сторону руку и прогремел:
– ВЕРНИСЬ!
На секунду я застыла на месте, глядя Тони в глаза. Затем развернулась и поспешила вглубь
