в пролесок. Другими словами, я просила как человек более осведомленный, чем тот, кем была тогда, и в этом была своего рода власть, и я надеялась, что он услышит и признает это.
Дождь шел пять дней подряд, земля стала темнее, трава зеленее, и деревья пили воду, склоняя вниз макушки и ветви. Вода по водостокам лилась в бочки, и везде, куда бы ты ни шел, был слышен стук капель. Болото угрюмо расстилалось вдалеке, затянутое облаками, хотя иногда то тут, то там появлялась и исчезала полоса холодного белого света. Это было загадочное зрелище – переливающаяся фигура, далекая и холодная. Казалось, этот свет исходит не от солнца, в нем была леденящая святость, которой нет в солнечных лучах. Я в основном проводила время в своей комнате и не видела никого, кроме Джастины, которая иногда приходила посидеть со мной. Она спросила, не думаю ли я, что Тони уехал из-за Л.
– Он уехал, потому что я выставила его дураком, – сказала я. – По стечению обстоятельств Л стал тому причиной.
– Бретт тоже хочет уехать, – сказала мне Джастина. – Она говорит, Л плохо на нее влияет. Она говорит, он употребляет слишком много наркотиков, и иногда она употребляет вместе с ним, и это начинает на ней сказываться. Не знаю, как она это выносит, – сказала она, вздрагивая. – Он такой старый и высохший. Ему нечего ей дать. Он просто пьет кровь из ее молодости.
Я почувствовала себя отвратительно, Джефферс, услышав такое описание Л, – оно превращало всю затею с его приездом в омерзительную, и ответственной за всю мерзость была я, это я всех в это втянула. И тогда я решила, что попрошу его уехать. В этом решении было что-то настолько мелкое и мещанское, что я сразу себя возненавидела. Оно ставило меня в неравное положение по отношению к Л, оно было хуже его собственных низких поступков, и я с легкостью могла представить, как он рассмеется мне в лицо. Он может отказаться, и тогда мне придется выгонять его, даже с помощью физической силы, если понадобится, – вот куда приводят такого рода решения!
Я спросила Джастину, была ли она во втором месте и видела ли, что они там сделали, и она посмотрела на меня виновато:
– Ты очень злишься? На самом деле Бретт не виновата.
Я сказала, что не особенно злюсь, – я скорее шокирована, и шок порой необходим, потому что без него мы бы погрузились в энтропию. Да, чудовищная фреска Л необратимо изменила мое представление о втором месте, и оно уже никогда не станет прежним, даже если все следы краски будут погребены под слоями штукатурки. Вернуть дому прежний вид легче легкого, но в ходе этого процесса он станет фальшивым. Случится своего рода забвение – предательство правды памяти, и, возможно, именно так мы теряем естественность в собственной жизни, Джефферс, из-за нашей вечной привычки намеренно забывать. Я думала о том, как сильно Тони возненавидел бы эту фреску, особенно змея, обвившего дерево посередине; змеи – единственное, чего Тони боялся. Этот змей вдруг стал для меня символизировать нападение Л на Тони, попытку победить его. Был ли Тони побежден? По этой ли причине он уехал? Я вспомнила, как Л гладил меня по голове и говорил: «Ну же, будет тебе», пока я пыталась выплакать свою печаль. Это воспоминание заставило меня поколебаться, и на время я перестала говорить с Тони в сердце. В тот момент я начала сомневаться, гладил ли меня Тони когда-то по голове и говорил ли: «Ну же, будет тебе», был ли он в принципе способен на нечто подобное и насколько это было вероятно, и тогда мне показалось, что именно этого я всегда хотела от мужчины. Другими словами, это не Л нападал на Тони – это я на него нападала, а нападение это стало возможным благодаря Л, который позволил мне сомневаться в Тони!
– О, Тони, – сказала ему я в сердце, – скажи мне правду! Хотеть того, что ты не можешь мне дать, неправильно? Обманываю ли я себя, полагая, что нам нужно быть вместе, просто потому что так проще и приятнее?
Впервые, Джефферс, я подумала о том, что искусство – не только искусство Л, но само понятие искусства – может само быть змеем, который шепчет нам на ухо и отнимает у нас удовлетворение и веру в этот мир, внушая нам, что есть нечто выше и лучше, с чем никогда не сможет сравниться то, что мы имеем. Отстраненность искусства внезапно показалась мне не чем иным, как отстраненностью внутри меня, самой холодной и одинокой в мире отстраненностью от истинной любви и близости. Тони не верил в искусство – он верил в людей, в хороших и в плохих, и верил в природу. Он верил в меня, а я верила в эту дьявольскую отстраненность внутри себя и внутри всех явлений, в которой реальность могла быть преобразована.
За несколько дней до отъезда Тони рассказал мне о странной встрече с Л в пролеске. Тони только что подстрелил оленя, так как олени постоянно наведывались туда и объедали кору, что в дальнейшем привело бы к гибели деревьев. Он радовался своей удаче и планировал освежевать тушу и приготовить для нас мясо. Он шел через рощу с добычей на плечах, когда встретил на дорожке Л, который вовсе не собирался поздравлять его и продолжал злиться даже после того, как Тони назвал ему причины, по которым подстрелил оленя.
– Я не потерплю рядом с собой убийства, – сказал Л и добавил, что, насколько ему известно, деревья могут сами постоять за себя.
Он, кажется, не осознавал, что эта территория – собственность Тони и что Тони может делать здесь всё, что считает нужным, и я думаю, что причина заключалась в том, что для Л собственность была набором неотъемлемых прав, закрепленных за ним лично. Его собственность окружала его персону, как сфера; в нее входили все окрестности того места, где он находился. Он отстаивал свое право на защиту от посягательств со стороны того, кто мог бы подойти и выстрелить из ружья у него над ухом – по крайней мере, так я предполагала. Тони же я сказала, что, возможно, причина в том, что Л вырос на скотобойне и испытывал отвращение к убийству животных.
– Возможно, – сказал Тони. – Он только сказал, что мой поступок хуже поступка оленя. Но я так не думаю. Иногда нужно уметь убивать.
Я вспоминала эту историю, пока сидела на кровати и смотрела на дождь, и думала, что и Тони, и Л были правы, но Тони был прав в каком-то более печальном, тягостном и постоянном смысле. Тони принимал реальность и судил о своем месте в ней в категориях ответственности, Л же противостоял реальности и всегда старался освободиться от ее ограничений, и это означало, что он не считал себя ответственным ни за что. А мое собственное желание, чтобы меня гладили по голове, утешали и чтобы всё плохое возмещалось хорошим, лежало где-то посередине, и по этой причине я убежала от Тони в пролесок.
Вечером пятого дня дверь в комнату открылась и на пороге появился Тони собственной персоной! Мы посмотрели друг на друга и оба вспомнили, как смотрели друг на друга в последний раз – Тони из окна, а я снизу из-под деревьев, и каждый из нас знал, что в тот момент мы потеряли часть себя, которая никогда к нам не вернется, и мы будем жить дальше более пристыженными и опустошенными, чем раньше.
– Ты слышал меня? – спросила я, затаив дыхание.
Он медленно кивнул своей большой головой, а потом протянул руки, и я бросилась к нему в объятия.
– Пожалуйста, прости меня, – сказала я. – Я знаю, что повела себя неправильно. Я обещаю, что никогда больше не заставлю тебя уехать!
– Я тебя прощаю, – сказал он. – Я знаю, что ты просто ошиблась.
– Где ты был? – спросила я. – Куда ты поехал?
– В домик в Норт-Хиллз, – сказал он, и я печально склонила голову, потому что домик в Норт-Хиллз – мое любимое место во всём мире, место, куда Тони
