ты будешь заниматься: производством или торговлей?
— К торговле у меня душа не лежит. С ней прогоришь. И устал я, а ремесла ни одного не знаю, гвоздя не умею забить.
— Не робей. Открыть какое-нибудь предприятие — это не значит, что ты сам будешь спину гнуть. Так дела не делаются. Ты раздобудешь машины, наймешь людей. Сказать тебе откровенно? Только человеческий труд производит ценности, все прочее — махинации и мыльные пузыри. На сегодня рабочие руки — самый дешевый и прибыльный товар, неисчерпаемый, надежный, прочный. Все дорожает, только он остается в твердой цене и всегда дает больше, чем платишь за него. Нанимаешь человека, и он работает на тебя весь день. Производит для тебя ценности.
— И ты говоришь такое? А я слышал…
— Что ты слышал? Тут нет никакого секрета. В обществе, где мы живем, прибыль получают те, кто владеет средствами производства и нанимает рабочую силу. Таков закон. Почему бы и тебе не поживиться, раз у тебя завелся капитал? Ты спросил мое мнение, и я высказал тебе его. Чего ты рот разинул?
— Не ожидал я, что ты мне дашь такой совет, — протянул Евтихис. — Я хочу заняться стоящим делом. Видишь ли, деньги у меня в руках будут в первый и последний раз. Случая больше не представится.
— Производство — самое лучшее дело. Будешь платить за все, как положено, тебе не придется нарушать законы. Их создали люди, которые эксплуатируют человеческий труд. А почему бы и тебе не купить этот дешевый товар, единственное, что имеет твердую цену и производит материальные блага? Я знаю, что говорю, ты в накладе не будешь.
Евтихис пробормотал, зевая:
— Да, надо подумать…
— Подумай хорошенько. Подробно обсудим в другой раз, — сказал Андонис и, довольный собой, направился к своей двери.
4
Вот уже несколько дней Лукия кажется очень занятой и озабоченной. Она торопливо одевается и уходит из дому, словно спешит по делам. Никто не спрашивает, куда она идет; она может делать все, что ей вздумается, лишь бы не мешала другим. Во время утреннего чтения газеты она уже не произносит ни слова, точно находит это занятие вполне естественным, полезным, и даже выражает удовлетворение, когда отец прячет очки в футляр и говорит: «Все в порядке, ничего нет». Она, видно, приноровилась к ритму жизни семьи: не поет, когда другие хранят молчание, не насмехается над Измини и родителями, когда у них вырываются слова надежды. Обстановка в доме стала спокойнее, на причуды Лукии никто не обращает внимания. Однажды утром Лукия даже полила цветы на лестнице. «Сегодня у меня превосходное настроение», — сказала она Измини, и они, оживленно болтая, ушли вместе из дому. Измини начала привыкать к Лукии. Об Ангелосе они не говорили. Лукия интересовалась старыми друзьями, соседками, спрашивала, кто из ее гимназических подруг вышел замуж, хорошо ли они живут с мужьями, сколько у них детей, кто из знакомых погиб. Измини не в состоянии была ответить на ее вопросы. Старые друзья разбрелись по свету, каждый нашел свой путь в жизни; одни уехали из Афин, другие просто исчезли. О некоторых людях Лукия расспрашивала особенно упорно, но Измини в ответ лишь пожимала плечами. Как-то вечером, роясь в своем чемодане, Лукия вдруг спросила:
— А Василис? Как поживает наш доктор?
— Ничего о нем не слышала.
Лукия больше не стала задавать вопросов. Склонившись над чемоданом, она долго искала что-то и уже забыла, что именно. Василис тоже был их общим другом. Он жил в этом же доме, в квартире, где теперь живут Вангелия и Андонис.
Спустя некоторое время, надевая пальто, Лукия как бы между прочим сказала Измини:
— Странно, что ты ни о ком ничего не знаешь. Ведь все это были ваши друзья. Они куда-то исчезли, а вы и не подумали разузнать, кто из них жив, а кто умер… Отступились от всех, точно никогда не были знакомы… — Затем она повертелась перед зеркалом, затянула потуже пояс и ушла.
Сидя у окна, Измини смотрит на двор и соседние дома. Облака растут и чернеют; ночь, как серая пыль, оседает на черепичные крыши; дни начинаются и кончаются все так же торопливо. Господин Харилаос поручил ей снять копии с показаний и путаных судебных решений, не имеющих никакого отношения к Ангелосу; кроме того, он просил ее справиться, где находятся теперь конторы каких-то двух инженеров. Она все сделала и оставила бумаги на письменном столе судьи. Он считает, что это нужные данные для процесса. «Я должен торопиться…» — часто повторял господин Харилаос и смотрел ей в глаза, точно не решаясь произнести то, что вертелось у него на языке: «Я должен успеть…»
Когда уходит Лукия, дом будто вымирает. Сначала она раздражала Измини своей иронической улыбкой и напускным равнодушием. Но теперь Измини замечает в ее поведении что-то странное, точно ее гложет какая-то тоска. В присутствии Измини она напевает, стучит дверцами шкафов, выдвигает и задвигает ящики, вступает в разговор, интересуется модами, но иногда ни с того ни с сего раздражается. Однажды вечером, зайдя в квартиру судьи, Измини увидела Лукию сидящей на кровати Ангелоса. Вид у нее был подавленный: плечи опущены, глаза мутные, руки в бессилии лежат на коленях. Казалось, она так глубоко задумалась, что, рухни крыша у нее над головой, она не заметила бы. Тихонько прикрыв дверь, Измини прошла в комнату к госпоже Иоанне. Услышав их голоса, Лукия тотчас преобразилась.
— Я только что вернулась, — крикнула она и принялась напевать. Измини ушла, и песня сразу оборвалась.
Как-то на днях лил дождь, и Лукия вернулась домой промокшая до нитки. Она поднялась до середины лестницы, но, заметив, что дверь Вангелии приоткрыта, спустилась вниз и решительно постучала к ней. Истосковавшаяся по людям Вангелия приветливо встретила ее.
— Ты промокла насквозь… Зайди.
— Я часто вижу тебя у окна… Что ты вышиваешь каждый вечер? Покажи мне, — сказала Лукия, остановившись на пороге и окидывая взглядом комнату.
Она не решалась войти, и Вангелия взяла у нее мокрое пальто и пододвинула ей стул.
— Как тут все изменилось…
— Вытри волосы. Если хочешь, сними туфли… Где это ты бродила под дождем?
— Можно мне заглянуть в соседнюю комнату? — спросила Лукия.
— Проходи, но у нас беспорядок. Мой муж работает по ночам, и там повсюду разложены его бумаги. Я их не трогаю, это какие-то счета, прейскуранты.
— С вашей квартирой у меня связано много воспоминаний, — сказала Лукия. — Тут стоял его письменный стол, кровать, там — кровать его матери. Сколько лет вы живете здесь?
