привез меня, когда мы только влюбились.
– Ох, – сказала я. – Там было хорошо?
Тони молчал, и я подумала, что никогда не узнаю, хорошо ли там без меня, и это казалось справедливым, потому что я обидела Тони, и не было смысла делать вид, что ничего не произошло, или надеяться, что из-за меня ему там было плохо. Но потом он сказал то, что должно было быть для меня очевидно:
– Я вернулся.
Мы были очень счастливы, а потом спустились вниз и были еще немного счастливы там, Джастина приготовила нам ужин, и даже Курт немного приободрился, увидев, что Тони снова с нами. Норт-Хиллз в четырех-пяти часах езды от болота, ехать надо в основном по бездорожью, было поздно, и я знала, что Тони устал, так что, когда в дверь постучали, я предложила ему пойти лечь, а сама пошла открывать. На пороге в темноте стояла Бретт: глаза у нее были безумные, она была без пальто и вся дрожала. Я спросила, что случилось, и, когда она открыла рот, ее так сильно трясло, что я слышала, как за ее раскрытыми губами стучат зубы. Она сказала, что Л умер, а может, и нет, она не знает – он лежит в спальне на полу и не двигается, а ей было слишком страшно подойти и проверить.
Мы все бросились под дождем ко второму месту и обнаружили Л лежащим на полу, как и описывала Бретт, разве что теперь он издавал громкие стоны, означавшие, что, по крайней мере, он жив, хотя это были самые странные и жуткие нечеловеческие звуки, которые я когда-либо слышала. Так что Тони после всех путешествий снова сел за руль фургона и два часа ехал до больницы с Л на заднем сиденье, куда мы его отнесли, обложив подушками и одеялами, и Бретт на переднем. Он вернулся на рассвете с Бретт, но без Л, у которого, как сказали доктора, был инсульт.
Его держали в больнице еще две недели, а потом мы с Тони поехали за ним. Он был очень худым и слабым, хоть и мог ходить, и за эти две недели он, казалось, превратился в старика – он был совершенно разбит, Джефферс, походка у него стала какой-то скользящей, а согнутые ноги и сгорбленные плечи придавали ему испуганный вид, как будто он вздрогнул и застыл в этой позе. Но больше всего поражали в нем глаза, которые прежде сияли, как лампы, и разоблачали всё, на что смотрели. Теперь они почернели, как разбомбленные комнаты. Свет в них погас, и они наполнились ужасающей тьмой. Пока доктора говорили с нами о состоянии Л, сам он держался до странности настороженно, как будто слушал, но не их. И эта потусторонняя внимательность, при том что его леденящие душу глаза смотрели в никуда, осталась характерной чертой его нового «я», даже когда он смог свободно говорить и передвигаться. Физически он оправился довольно быстро, но правая кисть так и не восстановилась. Она была очень большой, красной и опухшей, как будто налилась кровью, и словно свисала с его тонкой руки, зловещая и бездвижная, – ужасное зрелище.
Мы много разговаривали в то время – Тони, Джастина, Бретт и я – о том, что может или должно произойти, и когда, и как. Наступили первые дни лета, настоящие и теплые, с болота дул приятный ветерок, но мы этого почти не замечали. Мы были семьей встревоженных министров, размышляющих о странном бедствии, постигшем нас. Было сделано бесчисленное множество телефонных звонков, запросов и практических расследований, мы много-много раз обсуждали варианты до поздней ночи, но всё неизменно заканчивалось тем, что Л оставался там, где был, во втором месте, потому что деваться ему было некуда. У него не было семьи и дома, было очень мало денег, и, хотя к тому времени доехать к нам стало проще, мы не нашли среди его друзей и соратников никого, кто был готов взять на себя ответственность за него. Тебе известно, как изменчив этот мир, Джефферс, так что нет нужды вдаваться в подробности. В конце концов всё свелось к нам с Бретт, и если я признавала, что эти события произошли на моей территории и что Л приехал сюда по моему приглашению, Бретт никак не могла увидеть в этой ситуации нечто большее, чем веселую авантюру, которая пошла не так. Она приехала вместе с Л, подчиняясь мимолетному порыву, и не планировала связывать с ним свою жизнь!
В те дни, Джефферс, я часто думала о важности неизменности и о том, как мало мы учитываем ее в своих решениях и поступках. Если бы мы относились к каждому мгновению как к постоянному состоянию, к месту, где мы можем помимо своей воли остаться навсегда, большинство из нас совершенно иначе выбирало бы то, чем наполнить момент! Возможно, самые счастливые люди – те, кто в общем и целом придерживается этого принципа, кто не берет взаймы вопреки моменту, а инвестирует в то, что может продолжаться в другие моменты и будет для них приемлемым, не причиняя и не неся ущерба, но такая жизнь требует большой дисциплины и в какой-то степени пуританского хладнокровия. Я не винила Бретт за ее нежелание жертвовать собой. На второй или третий день после возвращения Л из больницы стало очевидно, что она никогда в жизни ни о ком и ни о чем не заботилась и не собирается начинать сейчас.
– Надеюсь, ты не считаешь меня полной негодяйкой, – сказала она, когда однажды днем пришла сообщить, что ее кузен – морское чудовище – готов забрать ее на самолете и отвезти домой.
Я поняла, что не знаю, где дом Бретт, и оказалось, что у нее его нет – или, вернее, у нее их много, а стало быть, нет ни одного. Она ездила по всему миру и жила то в одном, то в другом доме, принадлежавшем ее отцу, и примерно за неделю он всегда сообщал ей, что приедет, а значит, ей пора собираться и уезжать, потому что мачеха не хочет ее видеть. Ее отец известный игрок в гольф – даже я слышала о нем, Джефферс, – и он очень богат, и единственное, чему Бретт так и не научилась, – это играть в гольф, потому что отец так и не научил ее. Такова наша жизнь! Я обняла ее, она немного поплакала, и я сказала, что, по-моему, это очень правильное решение, ей нужно вернуться к своей жизни. Тем не менее в глубине души я знала, что на самом деле она всего лишь бежит от Л и его несчастий и что, несмотря на все ее таланты и красоту, ее понимание смысла жизни сводится к тому, что она задает себе вопрос, подходит ли ей что-либо или нет. Но что, в конце концов, в этом такого? У Бретт была привилегия, она могла сбежать, и, убеждая себя, что это и ее несчастье тоже, я, вероятно, просто пыталась скрыть зависть. Она уже вытерпела немало жестокости, но тем не менее она была свободна – ей не нужно было оставаться и ломать голову над тем, что делать, как нам!
Однако в ее отъезде были и свои плюсы: она предложила взять с собой Курта. Ее кузен искал личного помощника, который бы управлял его делами, а дела эти, по всей видимости, состояли из полетов на частном самолете и жизни в праздности и богатстве. Бретт предполагала, что эта работа даст ему еще и возможности для писательства, потому что ее кузен занимается составлением семейной истории и, вероятно, ему понадобится помощь.
– Он не очень умный, – сказала она Курту, – но у него большой пакет акций одного издательства. Он о тебе позаботится. Возможно, даже поможет опубликовать роман.
Курт, казалось, принял всё это как должное, и так как Л был очень плох, роль моего защитника, на которую он сам себя назначил, перестала быть актуальной. Даже Джастина признала, что это к лучшему, хотя она немного испугалась, когда перед ними замаячила реальная перспектива разлуки. Я сказала, что она всегда сможет найти белого мужчину, который будет ее
