Тани, которая так и сидела с шерстью и спицами на коленях, но в тот момент почему-то ничего не делала, тихо выговорилось:
– А я мечтаю дописать свою кандидатскую.
– О чем твоя кандидатская, Таня? – спросила Даша, ее голос стал почти таким же тихим, как у Тани.
– О Лермонтове, – Таня улыбнулась.
– О нет!
Даша вдруг засмеялась, она сказала свое «о нет» весело и в шутку, потому что окончила школу не так уж давно и Лермонтов продолжал натирать ей глаза своим именем в названиях улиц, торговых центров, аэропорта, своей пальтовой фигурой в каждом квартале каждого южного города.
– Я писала кандидатскую в средней полосе, и там реагировали иначе, – сказала Таня.
– По-моему, он был токсичным мужиком, – сказала Даша.
– Моя кандидатская не об этом, – сказала Таня, и Даше было непонятно, расстроилась ли Таня, но ее шар-прическа качнулась вниз и зависла над пакетом, в который Танины руки стали запихивать вязание.
Когда все закончилось и дверь большого кабинета открылась, все вышли оттуда улыбающимися, перешедшими на «ты» и ждущими встречи, которую назначила Саша на послезавтрашнее утро. Авторы пока неназванного радио растеклись по психбольничным студиям, а Саша с Женей пошли к Джумберу. «Можно Жене порисовать?» – это все, что сказала Саша. «Конечно», – это все, что сказал Джумбер. Женя тут же развернулся и чуть ли не побежал по коридору, Саша чуть ли не бежала за ним, они поднялись на второй этаж, дошли до третьей по счету двери. Женя сам потянул за ручку и вошел в помещение – такую же просторную и солнечную комнату, как их сегодняшняя студия, только там находилось человек тридцать, если не больше. Перед каждым стоял заляпанный красками мольберт, и места внутри почти не было. Женя пошел в одну сторону, сам взял мольберт, потом пошел в другую сторону, поставил мольберт на пол. Вытащил из стопки лист бумаги, поковырялся в какой-то коробке и нашел краски.
К Саше направился парень, ее ровесник или чуть старше, сутулый и худой, и, когда он подошел совсем близко, Саша увидела, что у него глаза разного цвета, а на подбородке аккуратный шрам. «Здравствуйте», – надо же, какой у него голос, может, на радио его позвать? «Я руководитель изостудии, меня зовут Леша», – блин, не позвать, он из здоровых. «А вы с Женей пришли?» – и чего он пристал!
– Да, я Саша, его сестра, уже собираюсь уходить. – Саше очень хотелось уйти, но не потому, что ей не нравились психбольница, Леша или его студия, а потому, что прямо сейчас ее мечтой было узнать, каково это – выйти из психбольницы без Жени.
– Женя к нам на один раз или будет регулярно ходить?
– Будет регулярно ходить, а что?
– Это отлично, хочу ему поручить кое-что большое, он круто рисует.
Круто рисует. Женя круто рисует. Сашу раздражало, что она так много не знает о Жене. Она ничего не ответила и вынесла себя за дверь.
Саша вышла из больницы без Жени. Потом вышла через ворота. Села в маршрутку.
Маршрутка была полной, она вдавливалась в жару, которая лежала на полях и дороге кислым кефиром. В салоне были открыты все окна и люк в потолке. Когда маршрутка разогналась, внутри стало воздушно и быстро, волосы, платья, легкие пакеты и цветок в горшке, который вез седой пассажир, разлетались, хлестали друг друга, лепились на глаза, руки, ноги. Маршрутка стала шкатулкой, в которой хранился ветер, музыкальной шкатулкой с веселой музыкой. Саша скрутила волосы узлом, и они сцепились на затылке просто так, без резинки. Она смотрела на Остапку, смотрела, а в голове ее мурчало что-то приятное, плавное, какое-то новое. Она никогда не чувствовала себя так прежде, никогда не была такой. Раньше, до Москвы, Саша была здесь несвободной, принадлежащей взрослым. В Москве Саша была занятой, иногда успешной, часто уставшей, всегда одинокой, а самое главное, что не своей, нездешней. Вернувшись в Южный Ветер, она была своей и здешней, но круглые сутки Жениной. И вот сейчас, в маршрутке, где шатались все кресла, а на полу валялась шелуха от семечек, Саша была собой, своей, одной, летящей, бегущей, могущей пойти куда угодно.
Правда, пока ненадолго, потому что Женю надо было забрать через два с половиной часа.
Но Саша об этом совсем не думала. Так же, как не думала о радиокружке. В голове ее были только чувства – и ничего связного, такого, что бы можно было проговорить, поварить и обдумать.
Потом Саша вышла на площадь, которая была даже не кисло-кефирной, а жарко-желейной. Саша вспомнила, как ее единственная московская подруга, хотя скорее приятельница, сказала ей перед отъездом в Южный Ветер, что Саша ненормальная. Как же так? А карьера? Музеи? Развлечения? Почему ты так быстро бросаешь все, выносишь на помойку вещи? Саша не заметила ничего ненормального в людях, с которыми встречалась сегодня в большой комнате с пианино. Самые обычные люди. Может, Джумбер подсунул ей обычных? Хотя, скорее, все ненормальности просто еще впереди.
– Здравствуйте, Ваня! Можно ноль три?
– Саша, здравствуйте! – Ваня подскочил и заулыбался Саше. – Ой, можно, конечно! А где ваш брат?
– Он у меня почти художник, сейчас рисует в студии.
Ваня очень удивился, что такой молчаливый Женя из Южного Ветра почти художник. Он сказал об этом Саше, и Саша ответила, что сегодня видела целую толпу художников. Ей нравилось болтать с Ваней, он был одновременно невыросшим и взрослым, таким серьезным, а еще он о чем-то ей напоминал, может быть о маленьком Жене, этого Саша до конца не понимала. Она захотела потянуть разговор и, помня о стрит-токе, спросила Ваню, о чем он мечтает. Ваня ответил сразу, не задумываясь, глядя на растущую в стакане квасную шапку, что хотел бы защищать людей.
– Как?
– Пока не знаю.
– А кого?
– Ну, слабых людей.
– А каких именно слабых?
– Я пока, если честно, не знаю, но потом я пойму.
– А пациентов психбольницы вы стали бы защищать?
Ваня налил полный стакан ноль три и медленно, чтобы ничего не расплескать, тянул его в сторону Саши.
– Ну, если бы их обижали, наверное, да. Но они и сами могут.
– Почему?
– Не зря же их все боятся. Не просто так.
Саша заплатила за квас и сразу выпила половину, попрощалась с Ваней, почти пробежала через площадь, смотря в асфальт, и зашла в старый красивый дворик единственного старого дома возле площади. Села на лавку и допила квас. Дом был трехэтажным, с балконами-пятиугольниками, сбитыми из дерева. Там еще кто-то жил, хотя подъездную дверь давно вырвали, и теперь с улицы были видны стоптанные посередине
